| [H а з а д] |
По размышлении мы охотно соглашаемся быть ведомыми по подобной тропке, поскольку это упражняет терпение, и дает мыслям беговые колеи. Заключение в больницу дает еще то преимущество, что ставит нас в стороне от раздоров сердешних.
Но все же признаюсь вам, скрепя сердце я согласился с моим назначением, ибо тяжело было мне оставить милых друзей, лишиться снов дня завтрашнего, как и покинуть на берегу забытого мгновения давешние, ибо дороги от павшей тени ночной углубились. Больше всего мне жаль было свободы, а именно свободы передвижения, теперь оставалась за мной лишь свобода жестикулировать.
Расположившись на своем шестке, я не торопился заводить быстрое знакомство, ведь приобретение должно осуществлять нам осмотрительно, несравненное благо было то, что никто не мог бы сбить меня с моей жердочки, ни даже посягнуть на меня. Я же не гнушался соседей, был с ними учтив и общителен в меру. Но возможно уже тогда жабо спеси примерил впервые на грудь я.
Все удовольствия были утрачены мной, в том смысле, что стали они необходимостью, так обстояло с курением. Внимание мое было напряжено, облака рассеялись, и упорство было открыто мною, жестко стегал я свои мысли, не давая им опуститься на землю, и стая этих птиц ходило впроголодь по воздуху, другие же рыли в земле извилистые норы и лапы их были перепачканы перегноем и скорбию. Потом же я закатывал пир птиц над дождевыми червями.
Я так взбивал свои перины, так гнал эти караваны, лежа на спине паря в облаках, что они потом волокли меня по всей земле, лицом вниз. После чего оставалось печатать этот грязевой негатив. Но что толку искать нам ваксу, все равно получим воску! Другой гранью моего упорства, были, несомненно тупоумие и упрямство упырье, ибо был я все же упрятан, хотя и упитан.Отмечу также, что был я чрезмерно рассеян, хотя мог быть предельно собранным на улицах, на холоду, где все мы ходим как рыбы, но однако же непрестанно можем замечать, и метать икру.
Разложив на ладонях своих медальон, долго я сомневался, кем же будет моя избранница, и вся желчь поднималась во мне, пока я не пробудил ее от отрочества, и именно в больнице уверился я в том, что это ты, кому посвещаю я свою повесть.
Как человек, приподнявшись от мостовой видет склоненные над ним морды собак, и виляют хвостами они, как растроган он и доверчив, пока не взойдет луна, и не увидит он паутинку слюны, покачивающююся возле него, вот когда возопит он, когда утолят они челюсти их, он же издаст лишь стоны, и скрежет зубовный потонет в них, каким забубенным он не был бы.
Если бы мы путешествовали на параходе, и все время пересаживались бы из каюты в каюту, так, что кружок наш был замкнут, и был одним из многих кружков, то находили бы мы неустанно до времени прибытия новичков, принимали бы их, и сами ими становились. Но любезные соседи мои были выписаны по очереди все, хотя и не были они до конца вылечены, на двадцать первый световой день, также сократились и подачки мяса, что были бросаемы мне с берега, и мало я выловил к концу недели спасательных кругов с моими друзьями, которых приходилось мне в великом смущении отпускать обратно, и даже прогонять, так как хлеб беседы, что приносили они, черствел вмиг под взглядами страждущих, словно клали он его поверх рюмки, предназначенной для покойника. Будучи отпущен на выходные, на п р а з д н и к и, просыпаясь и видя еще сквозь смеженные веки жмурки света, я не узнавал своей постели, как если бы очутился на острове, и легкая оторопь чудес и обмана чувства охватывала меня.
Я двигался будто не взаправду по знакомым местам, и будто морская болезнь охватывала меня на этой рассохшейся от сокровищ , на этой судоржной суше, с запекшимися в крови впечатлениями и радостью в подреберьи. Я видел гопников сидящих на паребриках, как надутые воробьи, свесив руки, но некая трехгранная тревога терзала мое сердце, не натянут ли на головы эти синие спортивные шапки мои новые соседи по палате и не приступят ли они ко мне. Но опасения мои не оправдались в полной мере, мой сосед хотя и не был мне приятен, но лежал под капельницей, и когда двигался, лицо его было искажено, и не сходились черты, то была тупая смесь напряжения, удивления и опаски, ибо лишь только отрывал он голову от подушки казалось ему что возвращается к нему волна от удара, который он сумел прежде перенести на ногах, и все предметы нависали над ним, граница их , сгиб, сочлененье находилось в его вестибулярном центре, который был сбит сейчас, и пребывал в точке мертвого штиля, где-то в головах, и что рука вновь и вновь макала его в контуженное его тело. Не мог он произнести слишком длинное свое имя: Константин.
В костяке его были проложены подушечки, и говорил он протягивая руки к далеким предметам, например к спинке кровати, но все же ему удавалось овладеть ими. Скоро подоспели еще два человека, первый молодой, как его звали, с мамой в красном костюме, которая стлала ему постелю, и у которой он вымогал телевизор, а это предмет я возненавидел , единственно что не вполне примирило с моими прежними соседями, ибо это послужило мне поводом к удручающей обязанности слушать музыку, что способствовало моему пресыщению. Как только я не изголялся над новопребывшим школьником- подростком, но вечером я допустил жалость, видя на его лице, обращенном в потолок, уныние, ибо лицо его было все же молодо и свежо, поэтому пороки юности были на нем так явственны, ведь и уныние его было черноглазым. Наверное, в груди его теснились чувства, несправедливые чувства, и вопрос, почему? или хуже того- за что? и впечатления минутные гнездились в его сердце обидно и смутно, на его душе была сейчас пленка, на которой велась запись вторичного теперь уже утра, запись принуждения, и он упрекал, упрекал, тогда как его мать отгоняла палкой вплывающих в его душу медуз, и боясь замочить платье. Она пробыла с ним до четырех часов дня, чуть склонившись на бок, и напоминала букет из роз, неуклюже торчащий из вазы, завернутый в жесткий целофан.
Третьим пациентом, я чуть не сказал. посетителем был сухощавый старик, седой , с тонким носом с горбинкой, смуглый, казалось взмахивающий руками над нелепостью ситуации, и однако, было видно, что взмахни он так, жест причинил бы ему сильную боль. Он выглядел странным, как будто озирался, но как то с одной стороны, дело в том что ему не отпускало шею, позже я узнал, что он не спал четверо суток. Движения его были исполненны некоего подобострастия и осторожности, но в глазах его был твердый огонь, который не пртближал он близко к окну своего дома, который пылал у дальней стены, и там было хладнокровие и вдохновенная умозрительность, острие. Он казался мне жалок когда стягивал при всех свои трико, он все время переодевался, или когда боялся за сохранность своих сигарет, но все это было лукавство, ибо возникающая от желания понравится неприязнь, служит более надежным прикрытием, чем домогающаяся дружба. Знал ли я , что через несколько часов, мы окажемся друг напротив друга, и свист сочувствия будет явственно посылаем от его костей и моих кишок, среди возни, боли, покряхтывания, и стыда за неспокойный сон наших соседей, ибо скоро, читатель, я перейду к горестной части моей повести, и надеюсь что ты не останешься черствым к тому, что я тебе передам безкорыстно. Ночь назад я промышлял о заблудших, о впавших в беспечный грех, о благозвучии лжи, с помощью которой человеку удается нагреть небо, тела в котором трутся друг о друга поверхностями мыльных пузырей, и никогда не лопаются, как они поют, лопни они, и пришли бы в соударение земли, как если бы сошлись ступени коленчатого вала, и равнодействующая бы преткнулась, и камни бы возопили, и было бы море пламенников и дыма на небе, гнев с язвой, и глады и моры. Лестью и лаской сучится мир, и стукают блюдца на окнах. Я поднял пугалище моего Валентина над собой, и попытался излечиться от опухоли, но лишь растянул и расслабил ее, теперь она начинает сжимать мои железы в новое, уже двойное кольцо. Обмани я своего друга, с его девушкой, как бы это ни вышло остро, то была бы для ней только измена, а я был бы раздавлен в говно. Но прекрасное блюдо можно так нашпиговать луком, что никто и не заметит его. Быть может он после будет узнавать о том, что я поставил ему рожки, как если бы она с ним стояла на балконе, и показывала на своих друзей, неразличимых на дальней горе, как они пробегают в рощицеи пятна света на опушках делают с ними жмуры. Мой друг такой ленивый, что из под него утекает, но так медленно, что муха поменяются со слоном местами до семижды семи раз.
Мой друг многожды подзывал меня на базар, и говорил, чтобы я выбирал себе, это, нет , вон то, но всегда я оказывался лишь поднятым за ухо, или кроликом, подвешенным на крюке. Можно сравнить нас с повстанцами, которые лезут по стене побега, и держатся за руки, это чуть ли не комсомольская пирамида, причем он пытался делать так, что чесал макушку впередсмотрящему, и лапать всех подряд, к нам же он был снисходителен платонически, и сходил до того, что давал Танталу пить, но только один раз. Мне даже иногда казалось что он мне вместо отца, и уж точно в роде старшего брата, но только песочные часы, которые мы с ним вместе так удачно, так беззвучно составили, они пересыпались, и мы становились старше по очереди. Более жестоким со мной не был никто, он раздробил мне кисти рук, но теперь мне будет легче его душить. Он сделал у меня в душе садик признаний, но деревьица стоят там воткнутыми, и тенист он лишь потому, что страшные звери занимаются в нем атлетизмом, закрываясь собственной тенью и гравитацию кладут себе в загривок. В следующий раз когда он сунется, они смогут оттяпать ему руку, и будут играть ей. Ему казалось, что я тоже помогаю ему в транспортировке клетки, но он сразу уронит ее, если узнает, что я притворяюсь. В конце концов, это он открыл прекрасные вещи, может быть даже он сумел оставить их нетронутыми его силой. Мне снилось, что я избиваю его, но он от этого только потеет. Это каторжник, каторжник, такелажник , каталажный мордас, я повторяю эти слова, я их шепчу тебе в уши, я выдавливую их, как костяшки из пальцев, и кладу тебе в рот, как заклад.
Даже если я тоже лезу по лестнице сходств, с размазанной об стены рожей, но твою девушку я люблю совсем не потому, это мой плевок тебе, не потому что моя любовь безответна, а это позорно и смешно, дело в том, что я краду твою любовь, хотя между нами ничего нет, я это выбираю сам. Ты всегда вынужден был подсирать, и лишь выделять пот от чужих усилий, тогда как другие будут выжимать его. Жопа!-ты опять надел меня на себя как говорящую куклу, ты умилен говноедством, ты Гниломедов, Гниломедов, ты манипулируешь свою пантомиму, балансируешь перед публикой, синхронно, в такт моим челюстям.Но я жую тебя и выплевываю, и могу делать это, как щелкунчик.
Повстанцы давно уже поняли, что лезут по плющу, они давно уже сидят впод крышей вплотную друг к другу, в мокрых дождевиках. Я снова вижу Януса, он галка, смотрит искоса, как подле ветерана лежат костыли,и смотрит под крышу где и сумрак и свет, и моргает всем своим лицом, словно боится, что капля попадет в глаз, и будет фингал.
Речь шла, если я не ошибаюсь, о беспечном грехе. Легко сплутовав, ты еще и выпячиваешься, либо сладко липнешь к земле, в укромное, это как болотные огоньки, они манили тебя, но жажду не утулить, и на тебя, как на скоромное, бросаются, и ты уже слышишь Пали, след, трави, when the hounds start to roar, и ты слышишь как растет трава от бешеной забавы, и шепчешь Porca Madosca perche perche perche... non sono peccatore, и видишь, как тают неутоленными огоньки, как улетают теплушечки.
Моя спесь, честь и совесть, и стыд, я в отчаянии. Но мы обсуждаем лишь брезгливость. И родственную к ней неприязнь к резким звукам: железо по стеклу, и потерю сознания при виде крови. Дело в том, что лежа в нервном я пребывал в мечтательном состоянии, и пытался приучить себя к легкой голодовке, рацион в столовой куда ходили мы до аппетита был следующий, на завтрак каша, пшенка или геркулес, на обед два вида супов: гороховый и с лапшой и луком, лук был и в гороховом супе, но его удавалось отделять. Дело в том, что я не выношу вареного лука, признание это не ново, и многие со мной в этом согласятся, а на второе в обед бывала картошка с морковью ( скорее покрашенная ею), как правило сыроватая и холодная, либо плов с курицей, расчлененной на позвонки, было ли что кроме курицы, отвечу, да, плов. Понятно, что лучше было бы п р и н я т ь пищу, чем устраивать прыжки с первого на второе, на третье всегда был компот, всегда один и тот же. Ужин же достойно венчался молочным супом или же опять кашей, плюс кипяток, как и на завтрак. Теперь я вам в два счета объясню все: завтрак съешь сам, обедом поделись с трупом, ужин отдай врачу! Сперва я отказался от первого (суп с луком), но пришлось отказаться и от второго (незадача: картошка с морковкой), но у меня был кипятильник с китайской лапшой за подарку. Ужин я пропустил, вот тут булькнул камушек. Назавтра я решил исправить упущенное: был гороховый суп! Вечером я нарочно решил не проглядеть ужин, тем более мама принесла мне курицу с картошкой и сок, апельсиновый сок с желтолицым ковбоем. Я запил суп соком, а картошку с курицей ел в полутемном буфете, решив, что неприлично перед соседями, есть свое богатство, дело в том, что я не люблю есть с незнакомыми людьми, даже если предложу им лакомый кусочек.
Да, мама в первый раз зажарила окорочок, а не потушила, кто ж знал! Вечером я лег но еще решил почитать. За ночь мне пришлось переодеться в одни и теже штаны около восьми раз, ведь я вылазил из кровати, где собирался спать, но желудок мой начал крутить колеса во все стороны. Но я вам скажу, мне приходилось прятаться в туалете, чтобы пукнуть, Мой сосед мучился головной болью, и не мог покурить, я занимал место. Неудержимый понос, вот имя недуга. Они заглядывали ко мне. будто слепые, на дверях не было шпингалета, только табличка свободно (бело-зеленая)=занято (черно желтая). Медсестры сказали мне выпить марганцовки, а дежурный врач послал меня к сестрам. Но я ел мало, а не спал давно, я задремал. Утром я убежал домой, а днем меня выгнали из больницы, и перевели в Инфекционное отделение. Дело в том, что я сосчитал вечерние отданные визиты неверно, я сказал что их пятнадцать, чтобы убедить людей, как мне было плохо.В чумной палате вокруг меня было шесть соседей, от шести до шестидесяти лет, койки готовы былисомкнуться над вами, как разрезанная рыба . Было смотровое окошко, нельзя выходить, напротив лиц, если лечьголовой к стенке, в самом центре палаты, некие врата, вход в амвон, с двумя створками, такм ванная, стулья, горшки, и сбоку ( вот странно- унитаз). Дальше дверь с замком и щелью, на улицу. Мальчик читал книжку по слогам, З Чарушин, про Томку, возле меня был старик Архангельский седой и кудрявый, с плачущим и надтреснутым голоском, в углу- совершенно седой капитан шкипер, в тельняшке, у всех нездоровый цвет лица. Архангельского подозревали в ней, мальчика, и подростка Женю лечили от ней, у капитана был кровавый стул. Кругом Дизентерия! Это значит, ничего нельзя трогать, очень страшно, все разговоры о говне, тараканы ночью бегают по глазам. Днем из окна видны деревья березки и елочки, вечером лампа (горит один из двух шаров) помрачает улицу, а ночью, как будто ты ниже уровня моря смотришь на дальние огни соседних корпусов, детское блаженство охватывает тебя, и оно нарывает, когда мама приходит к мальчику Ярику и вся стоит в окне, и говорит с ним по особенно доброму, это надрывает Вам душу. Но я весь день пил закрепитель! У меня нет стула! Нет температуры! Меня окружают заразные! Они говорят мне, возможно, ты самый главный больной. Возможно, но я не виноват. Я обмотался полотенцем и спрятался в одеяло, и прикорнул. Я просыпался, видел огни и снова засыпал облегченно. Утром я чуть не заплакал, а вечером—ярость! Я сел и написал записку: ...меня перебросили в дизентерийную палату, но я не виноват, поэтому, принеси мне с п р я т а н н ы е крестовую отвертку и черную шпильку для волос. Витя. Я осознал, что сбежать легко, я вырву замок и сбегу. Но я подмтавлю тетю и все наши родственные и общественные связи! Меня выпустили. Пока. Сообщаю Вам некоторые детали, в нервном на меня смотрят как на чуму, и я грущу с улыбкой о соседях по палате. Дело в том, что я перестал дристать, а всех их 30, 80?- мужчин, заставили присесть. Почему мужчин?- Я ведь ходил в М, я ведь дяденька. Второе: прежде, чем я пришел домой, я обнаружил в дверях записку: всех контактных со мной звонить врачу N в Инфекцию. Вы знаете, как бродит Дезинтерия? Я как раз пришел с дружком. За мной погоня, я неприкасаемый, ко мне не прибиваться Porca Madosca, пали!
До ужаса легкомысленно!Ветреникам пока!
11 февраля 1999
P.S. Вот так я не то что бы переступил, но моя нога проскользнула на один шаг от брезгливости до омерзения. Сейчас то что я сказал о друге кажется мне несправедливостью. Мне хочется рассказать о нем без сведения счетов. Я хочу вернуться ко временам с о б и р а т е л ь с т в а. Он брел по городу и пытался отдыхать в местах где старые вывески и кирпичи домов еще не зажили.
Там была долбилка, и дворы казались, как будто в водной пыли от поливки газонов но только если бы эта пыль осела, старые козармы 1906 года, бурые кирпичи с плесенью, пусто по вечерам, но совсем не видно полыни , и тишина от железнодорожного полотна, нет не узкоколейки, там было так тихо, хотя главная улица города , но это место было как из пробки, в нем не было эха, и вероятно это поршневые насосы и отбойные молотки вместе со своей колотилкой подняли его, это место промежуточное между мерзостью запустения и зоной отдыха, объявленной местом райского сна. Однажды мы нашли старое красное кресло на трех ногах и стол, поставив рядом пустую бутылку белого сухого, что дало повод нам думать об осени, об оседлом времени, а был февраль, и мы дышали в ночное небо, и пались ловить снежинку ртом, мы признались, что понимаем друг друга. Несколько раз доверял он мне себя, каждый раз давая новую вещь, в результате у меня выросла пирамида признаний. Странно, что он говорил мне свои секреты после того, как подставлял меня в моих. Я терпеливо выслушивал их, и даже пытался в р а з у м л я т ь. Во времена собирательства он говорил о поползновениях, не по пластунски конечно, а о почти растительном существовании, вернее о травоядном, ослином. Он таскал за собой ее, она сопровождала его как бы переводя через улицы, и он с детской р е з в о с т ь ю всякий раз неожиданной и коробящей, поднимал с земли палочки, гвозди , как будто он слепо верил в них, предьявляя. Со стороны это могло даже расстрогать, позабавить, но ее это доводило до слез, тогда он бросался ее утешать потешно, он заваливался, пока она заливалась, пока стучало обиженное сердце. Он не хотел обманывать ее, но влагал ложь в уста, не отпускал ее, будто ему были необходимы две матери, которых он водил бы на поводке своей повадки. Действительно, прошлые люди находили его пропащим и так сказать жженым, друзья покинули его, вернее он отвернулся от них. Его все уважали, надсмехаясь над ним, а она любила его. Однажды мы вчетвером лежали на земле с чуть зализанной травкой и смотрели в небо, а перед этим глядели на тень от палки, я думал вот идиллия мы все лежим от слишком яркого солнца как будто это возможно, будто я и Янус вместе можем вот так идти по аллее, тогда как они за рядом кустарника, могут прятаться и бегать друг от друга, а мы идем так доверчиво, ровно, как слепые котята, и во мне гимнаст вновь перебрасывает гири и поигрывает мускулами. Но вот она подпрыгнула, а лежать было холодно, возвышаясь над нами перпендикулярно, и мы были мелее чем ее тень. Она закричала: до чего вы безчувственные, вы думаете , мне нравится так вот лежать, и стала часто плакать. Слезы ее всегда вас трогали. Однажды она, вся в красном и черном, и в соломенной шляпе с лицом в тени, как будто недосягаемой лампы , она убирала лицо, всхлипывая, но как бы держа его, рыдала. Это было время так называемой обезьянней покорности и притворства, которые потом сменились днями гнева, и после было adieu chimeres, et christmass time.
Я впервые увидел его в рыданиях, это было так дико, что я даже не понял, и думал что он хохочет, обычно скулы его сжимали лицо, а глаза были слегка навыкате, теперь же волосы его, собранные в хвост рассыпались, глаза налились белизной, а скулы тоже ослабли, как при полной мышечной атрофии, как простуда, как простофиля, все это шевелилось и мямлило, пускало слюну, причем голова у него была большая, все это было похоже на рыбу издыхающую от водянки, я не верил всему этому и попытался с бесполезной строгостью и даже жестокостью его приструнить, и поднять на восьмой этаж, но он все время был изворотлись, боясь что мы бросим его, и останавливался, говоря : я не хочу! куда вы ведете меня, действительно, мы вели его, с комической силой, нам было неудобно и стыдно. Увещевания. Почти за маму за папу. Хотелось смеяться, поэтому в борьбе голос мой прерывался. Все таки мы согласились: мы поднимимся и там с тобой посидим, все вместе. Мы его покормили, поставили музыку, и что же, он уснул, даже запер за нами, или мы прокрались и оставили квартиру открытой? Потом, сидя на паребрике , на клумбе пили пиво"Золото скифов", когда чернота газонов начинала проступать, а солнце уже скрылось за домами, но мы догнали его на коммерческом автобусе, и по мучному асфальту, в мягких сумерках бежал нам навстречу долговязый в вытертых джинсах, совершенно заплатанный, головастый Дэн, квазимодо и дон хуан раскосый, и шлепал сандалями, бежал, разгоняя и роняя велосипед.
Вот вам свидетельство четырех бессонных ночей и алкоголя днем. Вот Вам лицо ужаса идиота.
Мне кажется, если вы уже дошли до этого места, читатель, то наверное меня ждет попрек: а как же люди в концлагерях, люди, которые дали вам хлеб, и сами умерли. Тогда я спрошу Вас: почему разрушили монумент в Трептов парке? Почему на городском монументе славы все время был комсомольский патруль?И глубоко различны чувства к павшим и падшим, а дети боятся некрологов в углу газет. Мне казалось, что от меня требуют слишком большой жертвы: оставь домашних твоих, те кто будут на кровле или в допму да уйдут в горы, меня пугало и я не понимал слов Христа: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Мы иногда находим булавочную головку, но покойники присутствуют, и надо посетить их могилы.
Слезы другого вызывают удушье, жалость и ярость, потому что они направлены в себя, они пускают корни, и он хочешь вытолкунуть его из себя, но никогда им не разъединиться, есть только Nach Osten und Nach Western, На Запад! плаката сорок третьего года. По настоящему пожалеть может только посторонний, третий, по тому что он в силах разделить чувства, почувствовать их по очереди.
Мы уже давно зашли за брезгливость и омерзение. Стрем наростает, мы в области подлинного стыда.Если жить без зацепки, во птичьем грехе? Помешательство при попустительстве, гадание по внутренностям, по полетам птиц, по таму как вздрогнет животное под ножом ветеринара, при местной анастезии, при полной аскезе. Надо совершать поступки, последовательно, а не повинуясь, тогда можно повернуть мысли взатылок, и не подпускать их, прижигая каждый куст , каждый вздох. Тогда силы отступят, и мы правильно состроим наши тела.
| [H а з а д] |
| [H а з а д] |