| [H а з а д] |
Платон Иванович любил снег и вообще зимнюю пору; он прямо-таки млел, когда мимолетные снежинки лепились ему на ресницы или падали за шиворот (должно быть, именно поэтому он никогда не поднимал воротника; зато уши на его шапке всегда жизнерадостно топорщились, словно две косматые ладони, приветствующие снег небесный). Было совсем еще рано и потому тихо; людей не было вовсе, а только разные птицы, нахохлясь, мостились по веткам и притолокам.
Четыре круглых снегиря, как показалось Платону Ивановичу, играли не то в чехарду, не то в салочки; воробьи измышляли про себя что-то совсем простое и почти понятное, две вороны о чем-то молчали. Но стоило только Платону Ивановичу спуститься с крыльца и, хрустя свежим снегом, направиться вдоль по узенькой аллее, усаженной по краям колючим кустарником и редкими деревцами, как вдруг все птицы разом увидели его, идущего без всякой цели, и обстоятельство это возымело на них такое действие, что они начали производить характерные звуки, то есть, в определенном смысле, чирикать.
"Да, чирикать, — иронически подумал Платон Иванович. — Не могут же они просто так чирикать, чтобы это ничего не означала. Во всем этом есть какой-то особенный, птичий, только им понятный смысл. М-да..." Должно сказать, что Платон Иванович был человек донельзя утонченной натуры и воспринимал жизнь как-то особенно трепетно, пытался, так сказать, постигнуть тайну бытия.
Особенно интересовал его вопрос, есть ли у животных какой-то свой язык, или же они просто гомонят без особой на то причины. Как вы уже, наверное, догадались, Платон Иванович склонялся к первой точке зрения. Против второй его утонченная натура бурно протестовала. И вот он закурил теплую папиросу, прошелся немного по аллее, сел на поребрик и, машинально констатирую для себя факт цветовой и еще какой-то неуловимой схожести падающего снега и летящего дыма, стал смотреть птиц.
Ветер дул слабо, снег летел тихо и ровно, и разные небольшие мысли Платона Ивановича, как легкие снежинки, появляясь где-то около макушки, кружились безмятежно в его голове. Вдруг какая-то неизвестная птица пропела из-за угла что-то странное, чего раньше Платон Иванович никогда не слышал. И он удивленно повел заснеженными бровями. Ему подумалось, что птицы хотят ему что-то сказать. Внезапная догадка пронизала все его существо колючими электрическими проволочками. В самом деле! Ведь у птиц нет губ и зубов, у них только одни смешные клювы, а язык мал и тонок и вообще не приспособлен к речи. Да и грамоте они не учены. Разве можно за их короткую жизнь хотя бы только заучить алфавит? Бедные птички!
Слезы навернулись на глаза Платона Ивановича. "Они хотят мне сказать какое-то слово, самое-самое главное, — думал он, — а у них клювы, и получается "чирик-чирик". ... Все мы испытываем странные муки. Вот, кажется, неясное, долгожданное промелькнуло где-то чуть выше бровей и чувствуется уже совсем рядом; и хочется схватить его рукой, крепко зажать в ладони, как диковинного раззолоченого жука, засадить поскорее под стеклянную банку и тогда — увидеть. Что это? мираж или явь? нечто или ничто?
Как знакомо сожмется сердце, когда тонкая нить к выходу из лабиринта так привычно оборвется. И сжатый кулак всегда таит нам пустоту... недокуренная папироса полетела в урну и зашипела там, гасня.
"Так я сам скажу им это слово, — почти вслух сказал Платон Иванович, и глаза его засияли, влажно отзеркалив две солнечные точки. Но что же это за слово? как его угадать? — от волнения у Платона Ивановича даже засосало под ложечкой. Он вскочил с поребрика, но почти сразу же сел обратно, стащил с головы шапку и уткнулся лицом в теплую ее изнанку.
Ему вспомнилось, как еще маленьким мальчиком он приводил в восторг родителей и всю родню, всегда почти угадывая, в какой руке — левой или правой — протянута ему карамелька. И он улыбнулся в шапке. То, что нельзя вычислить, просчитать, постигнуть разумом, можно взять голыми руками, если тебе вдруг подскажет твое сердце. Платон Иванович на минуту сосредоточился, потом медленно отнял от лица шапку, взобрался ногами на шаткую скамеечку и негромко произнес: — Щаш уцку.
Над головой его слегка покачнулись ветки, словно низачем. Птицы насторожились Платон Иванович прислушался... и сложил озябшие ладони рупором. — Щаш уцку! — крикнул он громко. Птицы испугались, вспорхнули с кустов и рассыпались где-то поодаль, за оградой; некоторые вовсе улетели в небо. Только два-три нахохленных воробья остались сидеть на высокой ветке одной из ветел. Растерянный Платон Иванович некоторое время стоял неподвижно на скамеечке, и снег падал ему на волосы и в остывающую шапку.
"Как же так? — думал он. — Ведь угадывал же я в детстве карамельки. Может быть, они улетели от удивления? Или я сказал им не то слово?" Спрыгнув со скамейки, он нахлобучил шапку и стал переминаться с ноги на ногу. Конечно, птицы — это не люди. Люди ходят по снегу, а птицы летают в воздухе и, может быть, ловят клювом снежинки, как летом мошкару... И у них есть крылья. Платон Иванович замахал своими длинными рукавами и улыбнулся сам себе...
Когда он очнулся, птиц прибыло; увидев это, Платон Иванович извлек из-за пазухи румяную кулебяку, неуклюже раскрошил ее и разметал по снегу. Два воробья слетели с куста и стали осторожно подпрыгивать к незатейливым мякишам. Платон Иванович не стал их смущать, развернулся и побрел вдоль по аллее. Уже в самом конце ее он оглянулся — мелкие пташки, как зернышки кукурузы на горячей сковороде, скакали вперемешку, выискивая последние крошки кулебяки.
С четверть часа он стоял неподвижно, и уже уши и нос его изрядно озябли; пришлось поднять воротник. И только когда птицы склевали все до конца и, сытые, расселись обок, Платон Иванович пошел обратно к своему дому, держа нос в горсти. На птиц он уже и не смотрел, но те косились на него с ветвей влажными глазами. И он совсем и не заметил, что несколько маленьких воробьев, напыжившись от холоду, закрыли крыльями свои клювы.
Платон Иванович пришел домой, завернулся в кусок старого линолеума, как гусеница в кокон, и лег прямо на диван. Было еще все так же рано, как и утром. Легкая, словно снежный дым, грусть окутала его невидимым одеялом, веки скоро сделались тяжелыми, и он незаметно уснул. Уже на грани сна и яви Платону Ивановичу почудилось, будто на карниз присели какие-то озяблые существа и хотят проникнуть в теплую комнату.
Где-то около полудня, когда холодное солнце величественно воссияло на внезапно прояснившемся небе, в комнате Платона Ивановича приснился сон. Платон Иванович медленно шел по лесу, воздух был тяжелый, густой, сковывал его со всех сторон. Вокруг не было ни одного живого существа, только матовая луна сияла за кронами спящих деревьев, и было чудесно и как-то по-особенному ясно.
Но стоило только Платону Ивановичу упрятать собственный нос в ладонь, как в полумраке мерзлых кущ он увидел четыре серые птицы, совсем небольшие, с перьями и желтыми клювами. "Вот ничего себе," — подумал Платон Иванович и остановился.
Спустившиеся на землю небожители продрогли здесь, и каждый грел нос в горсти. Все четверо смотрели хитро и лукаво, как будто скрывали от людей что-то простое и очень важное, еще не воплощенное. С неба, как с ледяной горки, скатилась звезда. — Щаш уцку, — чуть слышно произнес замерзшими губами Платон Иванович.
Птицы звонко рассмеялись, как рассыпали стеклянные бусины, и встрепенулись крыльями. — Щаш уцку, — ответили они Платону Ивановичу и вновь упрятали клювы в перья. Изумленный Платон Иванович ничего не ответил, а только откусил свисавшую с усов тоненькую сосульку и задумался о вечности. Потом он сел в суслон, и все вместе слушать хрустальную музыку, которая полилась вдруг высoко с неба.
"Так вот оно что, — думал он в снегу. — Щаш уцку. Нос в горсти..." Ввечеру Платон Иванович выпил три стакана чаю с корицей и отправился на прогулку. Ветер ходил ему мочки сильнее, чем обычно, но шапку он и не подумал надеть. Он шел сквозь косые конусы матового света фонарей, выхватывающих из темноты даже самые мелкие вещи, чтобы заметить хоть краем глаза; за отворотом его пальто дышали теплом две свеженькие шаньги с посыпкой.
И ничего не нужно, говорил сам себе Платон
Иванович. Не нужно никакого слова. Главное не в том, чтобы кому-то что-то
сказать. Главное не мысль в голове и не слово в воздухе. Главное — нос в горсти.
***
***
в моей квартире гости редки
там снегири сидят в окне
я сочиняю при луне
я спать могу без табуретки
я ждать могу до декабря
я горечь запиваю ядом
но если ты сомною ря
***
| [H а з а д] |