Сергей Тиханов
РАССКАЗЫ
* * *
Такого жаркого августа еще не было. Сероштану был ближе
август в тени. - Но это будет письмо не о погоде и не об августе, - думал
он, - а о неизбежности. Неизбежности смерти. Неизбежности возвращения. Возвращения
к тем людям, которые не дарят нам сладкой боли и никогда не спрашивают -
о чем ты думаешь, что читаешь, что видел во сне, но зато почти всегда спросят
ревниво- озабоченно - что ты ел на обед...
* * *
От Октябрьской и до Площади Ленина - как от вторника
и до субботы: едешь целую вечность, какие только мысли в голову не придут.
Неприятности действовали на него своеобразно: он засыпал.
А так он не спал. В любое время ночи, когда уже неудобно звонить самым близким
друзьям, ему - можно было позвонить и услышать его бодрое: - А, так я все
равно не спал. Да только никто ему не звонил! Кому он был нужен? - со своей
нелепой бородой, дурацкими открыточками... "Честь и уважение сну! Это первое.
Сторонитесь от всех, кто дурно спит и бодрствует ночью." А тут он уснул.
Как только Крохобор сообщил ему эту новость ужасную, через которую столько
людей потом покоцало-поломало, он проговорил: - Ну тогда я не знаю... -
опустил голову на подушку и уснул. А Крохобор и тот, второй, продолжали
пить. Когда начали вторую бутылку, Крохобор наконец заметил, что Известняк,
а именно так зовут нашего героя, спит на диване, уткнувшись головой в подушку.
- Гляди-ка, - показал он тому, второму, - этот-то уснул,
а говорили он никогда не спит.
- Пиздят. - небрежно определил тот, второй.
- Да, - удивлялся Крохобор, - попей-ка ее, родимую...
Пора уже выходить, на ветер, на мороз. Ну что же, дует
ветер, лает собака или это как-то по-другому, Сереженька?..
* * *
Такое впечатление, что Синхронные Люди наконец встретились
- иначе откуда взяться такой жаре?.. Постой, ты же еще не знаешь - кто они
такие, эти самые Синхронные Люди, хотя возможно, никакие они и не самые,
просто - Синхронные Люди и все. Значит так: дело все в том, что в Новосибирске
живут два Синхронных человека, которые делают все абсолютно синхронно -
встают с постели, двигаются, говорят синхронно. Но до недавнего времени
они даже и не догадывались о существовании друг друга, а тут они, похоже,
наконец встретились... Что тут было! Как они синхронно переходили Красный
проспект навстречу друг другу, как они синхронно подали друг другу руки
и разом рявкнули: - Здравствуйте!
* * *
Или можно еще написать рассказ про человека, который
каждую осень сходит с ума, воображая себя Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым,
и до самого снега он бродит в зарослях у Издревой, от Учебного до Дубравки,
от Гусиного Брода до Комаровки, от Новой Фермы до Жеребцово, при этом он
представляет себе, что находится в Дебрях Уссурийского Края. Он жжет костры,
катается по опавшим листьям, он поднимается на холмы и мочится с них, спускается
к Издревой и там гадит в непролазных кустарниках таволги, бересклета и крушины,
забирается на березы и ревет с них проходящим товарнякам: - Сука! Но чтобы
написать такой рассказ, нужно еще придумать - что с ним происходит в остальные
времена года, например, зимой. Может быть, зимой он лежит на Владимировской,
дерется там с санитарами, они привязывают его к кровати и ставят сульфазин
в четыре точки. Или он живет зимой в маленьком деревянном домике на Первом
Конном Спуске, убирает снег; ему нравится как пахнет дымом из печных труб,
он пьет крепкий чай, а по ночам смотрит на звезды...
* * *
Пробуждение было ужасным: с вечера забыли выключить радиоточку
и заревевший гимн выбросил меня из постели. Еще не поняв толком - что случилось
(может быть, началась война?), я перекатился через Лямочкина, запутался
в пледе, грохнулся на пол, вскочил, бросился на кухню, вырубил радиоточку,
опустился на подоконник и, приходя в себя, помотал головой: - Ой, блядь...
На тахте приподнялся Лямочкин. Покрытый липким потом,
он простонал:
- Господи, как же хорошо не спать. А как заснешь, так
все птицы, птицы...
- Какие птицы? - я перешел в комнату и закурил на стуле
у окна. За окном было все то же самое, словно и не было нескольких часов
тревожного полусна-полузабытья, все то же самое - темнота, дождь и деревья.
И поезда. Красноярский прошел, абаканский опаздывал.
* * *
В самом конце февраля Известняк отправился с поганым
ведром на помойку. Он вышел из подъезда как раз в тот момент, когда за тринадцатым
гастрономом, в тонкой и четкой паутине стволов деревьев исчезал яркий краешек
заходящего солнца.
- Вот и зима кончается. - подумал Известняк. - Глупость
какая. Нет у него никакой идеи, он просто чудовище насквозь.
За трансформаторной будкой Известняк остановился и помочился
в снег, обнажив в глупой улыбке свои безобразные зубы. Потом он долго стучал
по мусорному ящику ведром и вдруг вспомнил, как однажды ночью загорелся
другой мусорный ящик и это было очень красиво: ровное пламя в темноте бесконечной
и беззащитной октябрьской ночи, искры, летящие к небу, не видному, но подразумевавшемуся;
и тогда он плакал, глядя на полыхавший мусорный ящик или не плакал, прислонившись
лицом к запотевшему стеклу.
* * *
Он похмелился грубо и как-то физиологически просто: плеснул
в свое чрево стаканяку бодяжной водки, совершил всеми мышцами лица какое-то
неопределенное круговое движение и сердито крякнул на бичей, разложивших
на мятой газете вареные яйца, куски хлеба и карамель «Барбарис».
- Вот ведь люди, - подумал он, - запивают, закусывают,
занюхивают, а я - запоминаю, то есть в смысле вспоминаю. Как это там про
кентавра? Порой из рюмочной идешь, нахлынет вдруг невесть откуда и по спине
пройдет как дрожь... брр (тут лицевые мышцы совершили слабый полукруг) какая-то
там жажда чуда. Или лучше просто закрыть глаза, а потом открыть и пусть
будет уже не здесь и не теперь, никакая не гнилая весна, а пусть будет осень,
набережная Енисея, ярко-желтые деревья будут величественно спускаться с
сопок и мы снова будем вместе... Он открыл глаза: перед ним лежала грязная
Ипподромская, вдобавок за несколько шагов, которые он прошел с закрытыми
глазами, он успел вляпаться в собачий кал. - Уведи меня в ночь, где течет
Енисей! - свирепо заорал он на оторопевшую торговку овощами, яростно скребя
ботинками об асфальт, - у, блядь!
И он пошел, казалось бы, куда глаза глядят, хотя на самом
деле маршрут его был четко определен: до дома оставались три рюмочные -
в сарае на Демьянке, в Военторге и в бывшей блинной.
* * *
А еще есть история про человека, влюбленного в архитектуру
дореволюционного Новониколаевска. Называется она Надстройка или Грустные
Праздники. Надстройка потому что практически все сохранившиеся крячковские
дома искажены надстройками. А Грустные Праздники потому что человек этот
бродит по дорогам, смотрит старинные дома, непрерывно пьет и каждый раз,
поднимая стакан, произносит: - За Грустные Праздники! Потом у него начинается
белая горячка, во время которой к нему приходят архитектор Крячков, купец
Жернаков и братья Маштаковы. Словом, кончается все хорошо.
* * *
«Архитектура - это искусство вписывать линии в небо».
А небо сейчас такое огромное-огромное, чистое-чистое, холодное-холодное,
а водка такая теплая-теплая. А что ты хочешь? Осень.
* * *
- Как все-таки замечательно, - думал он, - когда человек
идет в магазин и не напивается там как свинья, а покупает кефир и возвращается
домой, а там все ему рады, все его ждут...
- Двести грамм водочки, - произнес он вслух и улыбнулся,
- для начала...
* * *
а так все хорошо начиналось вечнодрожащей левой рукой я поднял изящную рюмочку
и произнес в сушности все мы одинокие и несчастные люди так выпьем же за
это роман взорвался ты это брось ты же знаешь я этого не люблю у каждого
свои комплексы не позволю меня унижать тогда ты мне не друг как хочешь но
все-таки нужно выпить хоть ты мне теперь не друг и говоришь я тебя унижаю
за что же мы будем пить может быть за стиви уандера за стиви уандера за
стиви уандера загалдели все обрадовано и потянулись чокаться
* * *
и не услышал а почувствовал и понял радиоточку разбил розетки пластилином
замазал ящик с говорящими головами еще прошлой осенью с балкона полетел
а голоса все равно были по утрам зовут тиханов пойдем юродствовать но тут
не голоса а в голове понял что там уже распахнул подъездную дверь шагнул
навстречу ветру и движется сюда он болиголов
* * *
и каждый раз он сидел растерянно с телефонной трубкой в которой затихали
космические шорохи и не знал зачем звонил и не смог бы никому объяснить
зачем и еще не мог он объяснить почему он замирал в неясном предчувствии
каждый раз когда находил в почтовом ящике конверт подписанный знакомым почерком
каждый раз каждый раз
* * *
и когда его жена человек трогательный и впечатлительный вдруг сообщила ему
что любит другого человека а его совсем не любит и что им нужно будет развестись
он пустился в пляс и плясал несколько часов подряд пока совсем не стемнело
и не пошел такой холодный дождь что на самом-то деле все было не так когда
его жена человек трогательный и впечатлительный вдруг сообщила ему что любит
другого человека а его совсем не любит и что им нужно будет развестись он
обнял свою жену и они долго плакали вместе под холодным дождем пока совсем
не стемнело
* * *
Тиханов... А что - Тиханов?.. Напьется ноотропила и бегает
по городу. - Я, - говорит, - был сияющим ветром, я был полетом стрелы...
* * *
Ее раздражало в нем буквально все, начиная с этой идиотской
привычки останавливаться на каждом перекрестке и, горделиво подбоченившись,
обводить тупым и бессмысленным взглядом дома, автомобили и пешеходов - слева
направо и справа налево. - Натуральный дебил, - думала она, - разве что
слюни по подбородку не текут... И всегда эти бесконечные истории - про то,
какой он хороший, про то, как он пол-России объездил и как пол-России перетрахал.
- А хочешь, я расскажу тебе про Итат? - спросил он.
- Отнюдь. - сказала она как отрезала. И это было ее второе
слово, которое он не выносил. Первым было то бишь. Она же яростно ненавидела
беспрестанно повторяемую им фразу: - Я тебе не мальчик! Можете теперь представить
себе как они проводили апрельские вечера, когда им казалось, что литревич
Асланова, холодный дождь за окном и вообще этот вечер - все это бесконечно
и навсегда: они сидели на кухне напротив друг друга, он убеждал ее: - Я тебе
не мальчик! Я не мальчик тебе! а она пыталась достать своим крохотным кулачком
его отвратительный беззубый рот и повторяла: - То бишь... А-атнюдь! То бишь...
А-атнюдь! Но то ли Асланов заканчивался к концу вечера или это вечер подходил
к концу с последней (уже через силу) стопочкой и если первым падал он, она
оставляла его лежать там, где он рухнул. Однако чаще первой падала она и тогда
он бережно нес ее на диванчик, разбивая себе плечи о дверные косяки и сокрушая
остатки посуды в серванте. Звали ее Расторопша.
* * *
Но что же мне делать, если Ты и в этом году не приедешь?
Скорее всего я поступлю следующим образом: дождусь осени и пойду с фотоаппаратом
вниз по Ине от Буготака, не пропуская при этом ни одной рюмочной, то есть
я, конечно, хотел сказать не пропуская при этом ни одного моста и мостика.
А потом всю long, cold, lonely winter я буду посылать Тебе письма, в которых
будут только фотографии этих мостов и мостиков. И запах снега. И больше
ничего.