[H а з а д]

Сергей Тиханов

РАССКАЗЫ

*    *    *
   Такого жаркого августа еще не было. Сероштану был ближе август в тени. - Но это будет письмо не о погоде и не об августе, - думал он, - а о неизбежности. Неизбежности смерти. Неизбежности возвращения. Возвращения к тем людям, которые не дарят нам сладкой боли и никогда не спрашивают - о чем ты думаешь, что читаешь, что видел во сне, но зато почти всегда спросят ревниво- озабоченно - что ты ел на обед...

*    *    *
    От Октябрьской и до Площади Ленина - как от вторника и до субботы: едешь целую вечность, какие только мысли в голову не придут.
    Неприятности действовали на него своеобразно: он засыпал. А так он не спал. В любое время ночи, когда уже неудобно звонить самым близким друзьям, ему - можно было позвонить и услышать его бодрое: - А, так я все равно не спал. Да только никто ему не звонил! Кому он был нужен? - со своей нелепой бородой, дурацкими открыточками... "Честь и уважение сну! Это первое. Сторонитесь от всех, кто дурно спит и бодрствует ночью." А тут он уснул. Как только Крохобор сообщил ему эту новость ужасную, через которую столько людей потом покоцало-поломало, он проговорил: - Ну тогда я не знаю... - опустил голову на подушку и уснул. А Крохобор и тот, второй, продолжали пить. Когда начали вторую бутылку, Крохобор наконец заметил, что Известняк, а именно так зовут нашего героя, спит на диване, уткнувшись головой в подушку.
    - Гляди-ка, - показал он тому, второму, - этот-то уснул, а говорили он никогда не спит.
    - Пиздят. - небрежно определил тот, второй.
    - Да, - удивлялся Крохобор, - попей-ка ее, родимую...     Пора уже выходить, на ветер, на мороз. Ну что же, дует ветер, лает собака или это как-то по-другому, Сереженька?..

*    *    *
    Такое впечатление, что Синхронные Люди наконец встретились - иначе откуда взяться такой жаре?.. Постой, ты же еще не знаешь - кто они такие, эти самые Синхронные Люди, хотя возможно, никакие они и не самые, просто - Синхронные Люди и все. Значит так: дело все в том, что в Новосибирске живут два Синхронных человека, которые делают все абсолютно синхронно - встают с постели, двигаются, говорят синхронно. Но до недавнего времени они даже и не догадывались о существовании друг друга, а тут они, похоже, наконец встретились... Что тут было! Как они синхронно переходили Красный проспект навстречу друг другу, как они синхронно подали друг другу руки и разом рявкнули: - Здравствуйте!

*    *    *
    Или можно еще написать рассказ про человека, который каждую осень сходит с ума, воображая себя Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым, и до самого снега он бродит в зарослях у Издревой, от Учебного до Дубравки, от Гусиного Брода до Комаровки, от Новой Фермы до Жеребцово, при этом он представляет себе, что находится в Дебрях Уссурийского Края. Он жжет костры, катается по опавшим листьям, он поднимается на холмы и мочится с них, спускается к Издревой и там гадит в непролазных кустарниках таволги, бересклета и крушины, забирается на березы и ревет с них проходящим товарнякам: - Сука! Но чтобы написать такой рассказ, нужно еще придумать - что с ним происходит в остальные времена года, например, зимой. Может быть, зимой он лежит на Владимировской, дерется там с санитарами, они привязывают его к кровати и ставят сульфазин в четыре точки. Или он живет зимой в маленьком деревянном домике на Первом Конном Спуске, убирает снег; ему нравится как пахнет дымом из печных труб, он пьет крепкий чай, а по ночам смотрит на звезды...

*    *    *
    Пробуждение было ужасным: с вечера забыли выключить радиоточку и заревевший гимн выбросил меня из постели. Еще не поняв толком - что случилось (может быть, началась война?), я перекатился через Лямочкина, запутался в пледе, грохнулся на пол, вскочил, бросился на кухню, вырубил радиоточку, опустился на подоконник и, приходя в себя, помотал головой: - Ой, блядь...     На тахте приподнялся Лямочкин. Покрытый липким потом, он простонал:
    - Господи, как же хорошо не спать. А как заснешь, так все птицы, птицы...
    - Какие птицы? - я перешел в комнату и закурил на стуле у окна. За окном было все то же самое, словно и не было нескольких часов тревожного полусна-полузабытья, все то же самое - темнота, дождь и деревья. И поезда. Красноярский прошел, абаканский опаздывал.

*    *    *
    В самом конце февраля Известняк отправился с поганым ведром на помойку. Он вышел из подъезда как раз в тот момент, когда за тринадцатым гастрономом, в тонкой и четкой паутине стволов деревьев исчезал яркий краешек заходящего солнца.
    - Вот и зима кончается. - подумал Известняк. - Глупость какая. Нет у него никакой идеи, он просто чудовище насквозь.
    За трансформаторной будкой Известняк остановился и помочился в снег, обнажив в глупой улыбке свои безобразные зубы. Потом он долго стучал по мусорному ящику ведром и вдруг вспомнил, как однажды ночью загорелся другой мусорный ящик и это было очень красиво: ровное пламя в темноте бесконечной и беззащитной октябрьской ночи, искры, летящие к небу, не видному, но подразумевавшемуся; и тогда он плакал, глядя на полыхавший мусорный ящик или не плакал, прислонившись лицом к запотевшему стеклу.

*    *    *
    Он похмелился грубо и как-то физиологически просто: плеснул в свое чрево стаканяку бодяжной водки, совершил всеми мышцами лица какое-то неопределенное круговое движение и сердито крякнул на бичей, разложивших на мятой газете вареные яйца, куски хлеба и карамель «Барбарис».
    - Вот ведь люди, - подумал он, - запивают, закусывают, занюхивают, а я - запоминаю, то есть в смысле вспоминаю. Как это там про кентавра? Порой из рюмочной идешь, нахлынет вдруг невесть откуда и по спине пройдет как дрожь... брр (тут лицевые мышцы совершили слабый полукруг) какая-то там жажда чуда. Или лучше просто закрыть глаза, а потом открыть и пусть будет уже не здесь и не теперь, никакая не гнилая весна, а пусть будет осень, набережная Енисея, ярко-желтые деревья будут величественно спускаться с сопок и мы снова будем вместе... Он открыл глаза: перед ним лежала грязная Ипподромская, вдобавок за несколько шагов, которые он прошел с закрытыми глазами, он успел вляпаться в собачий кал. - Уведи меня в ночь, где течет Енисей! - свирепо заорал он на оторопевшую торговку овощами, яростно скребя ботинками об асфальт, - у, блядь!
    И он пошел, казалось бы, куда глаза глядят, хотя на самом деле маршрут его был четко определен: до дома оставались три рюмочные - в сарае на Демьянке, в Военторге и в бывшей блинной.

*    *    *
    А еще есть история про человека, влюбленного в архитектуру дореволюционного Новониколаевска. Называется она Надстройка или Грустные Праздники. Надстройка потому что практически все сохранившиеся крячковские дома искажены надстройками. А Грустные Праздники потому что человек этот бродит по дорогам, смотрит старинные дома, непрерывно пьет и каждый раз, поднимая стакан, произносит: - За Грустные Праздники! Потом у него начинается белая горячка, во время которой к нему приходят архитектор Крячков, купец Жернаков и братья Маштаковы. Словом, кончается все хорошо.

*    *    *
    «Архитектура - это искусство вписывать линии в небо». А небо сейчас такое огромное-огромное, чистое-чистое, холодное-холодное, а водка такая теплая-теплая. А что ты хочешь? Осень.

*    *    *
    - Как все-таки замечательно, - думал он, - когда человек идет в магазин и не напивается там как свинья, а покупает кефир и возвращается домой, а там все ему рады, все его ждут...
    - Двести грамм водочки, - произнес он вслух и улыбнулся, - для начала...

*    *    *
а так все хорошо начиналось вечнодрожащей левой рукой я поднял изящную рюмочку и произнес в сушности все мы одинокие и несчастные люди так выпьем же за это роман взорвался ты это брось ты же знаешь я этого не люблю у каждого свои комплексы не позволю меня унижать тогда ты мне не друг как хочешь но все-таки нужно выпить хоть ты мне теперь не друг и говоришь я тебя унижаю за что же мы будем пить может быть за стиви уандера за стиви уандера за стиви уандера загалдели все обрадовано и потянулись чокаться

*    *    *
и не услышал а почувствовал и понял радиоточку разбил розетки пластилином замазал ящик с говорящими головами еще прошлой осенью с балкона полетел а голоса все равно были по утрам зовут тиханов пойдем юродствовать но тут не голоса а в голове понял что там уже распахнул подъездную дверь шагнул навстречу ветру и движется сюда он болиголов

*    *    *
и каждый раз он сидел растерянно с телефонной трубкой в которой затихали космические шорохи и не знал зачем звонил и не смог бы никому объяснить зачем и еще не мог он объяснить почему он замирал в неясном предчувствии каждый раз когда находил в почтовом ящике конверт подписанный знакомым почерком каждый раз каждый раз

*    *    *
и когда его жена человек трогательный и впечатлительный вдруг сообщила ему что любит другого человека а его совсем не любит и что им нужно будет развестись он пустился в пляс и плясал несколько часов подряд пока совсем не стемнело и не пошел такой холодный дождь что на самом-то деле все было не так когда его жена человек трогательный и впечатлительный вдруг сообщила ему что любит другого человека а его совсем не любит и что им нужно будет развестись он обнял свою жену и они долго плакали вместе под холодным дождем пока совсем не стемнело

*    *    *
    Тиханов... А что - Тиханов?.. Напьется ноотропила и бегает по городу. - Я, - говорит, - был сияющим ветром, я был полетом стрелы...

*    *    *
    Ее раздражало в нем буквально все, начиная с этой идиотской привычки останавливаться на каждом перекрестке и, горделиво подбоченившись, обводить тупым и бессмысленным взглядом дома, автомобили и пешеходов - слева направо и справа налево. - Натуральный дебил, - думала она, - разве что слюни по подбородку не текут... И всегда эти бесконечные истории - про то, какой он хороший, про то, как он пол-России объездил и как пол-России перетрахал.

        - А хочешь, я расскажу тебе про Итат? - спросил он.
    - Отнюдь. - сказала она как отрезала. И это было ее второе слово, которое он не выносил. Первым было то бишь. Она же яростно ненавидела беспрестанно повторяемую им фразу: - Я тебе не мальчик! Можете теперь представить себе как они проводили апрельские вечера, когда им казалось, что литревич Асланова, холодный дождь за окном и вообще этот вечер - все это бесконечно и навсегда: они сидели на кухне напротив друг друга, он убеждал ее: - Я тебе не мальчик! Я не мальчик тебе! а она пыталась достать своим крохотным кулачком его отвратительный беззубый рот и повторяла: - То бишь... А-атнюдь! То бишь... А-атнюдь! Но то ли Асланов заканчивался к концу вечера или это вечер подходил к концу с последней (уже через силу) стопочкой и если первым падал он, она оставляла его лежать там, где он рухнул. Однако чаще первой падала она и тогда он бережно нес ее на диванчик, разбивая себе плечи о дверные косяки и сокрушая остатки посуды в серванте. Звали ее Расторопша.

*    *    *
    Но что же мне делать, если Ты и в этом году не приедешь? Скорее всего я поступлю следующим образом: дождусь осени и пойду с фотоаппаратом вниз по Ине от Буготака, не пропуская при этом ни одной рюмочной, то есть я, конечно, хотел сказать не пропуская при этом ни одного моста и мостика. А потом всю long, cold, lonely winter я буду посылать Тебе письма, в которых будут только фотографии этих мостов и мостиков. И запах снега. И больше ничего.

[H а з а д]
Hosted by uCoz