Дмитрий Умбрашко
милая сердцу пустота
по мотивам романа Виктора Пелевина
"Первый роман, действие в котором происходит в абсолютной
пустоте", - так говорит автор о своем тексте. Но где, в каких далях и палестинах
повесить эту пустоту? Она если есть, то ее сразу нет, ау!
Похоже, что эта пустота находится в сознании читателя, уже убитого культурным
контекстом романа. Чапаев давно стал мифологическим персонажем, причем на
самом глубинном уровне - о ком, спрашивается, народ слагает анекдоты? Правильно,
о Василь Иваныче.
В романе Пелевина происходит демифологизация фигуры Чапаева и важнейших
исторических событий, но в то же время создается новый миф.
Мало того, это очередное "повышение в табели о рангах" геройского полевого
командира закреплено документально - в конце 60-х годов в нашей стране был
принят специальный указ, направленный на борьбу с "опошлением образов героев
гражданской войны" - правительство не смогло спокойно слушать любимые народом
анекдоты и стало принимать меры, но тщетно! Мифологические личности не подчиняются
указаниям свыше, а живут своей жизнью в головах простых жителей нашей страны.
Попробуйте запретить "заветные сказки" Афанасьева или стишки Ванечки Баркова
- "не дождетесь", - ответят им хором труженики полей и творческая интеллигенция.
Не дождетесь!,- вторят им сегодня рейверы, иксеры и прочая шелупонь с рюкзачками.
Так вот, эта самая пустота в головах наших сограждан подчиняется определенным
закономерностям, и тут уже впору говорить об архетипе пустоты или Пустоты
(невольный каламбур).
Свято место пусто не бывает, и в эту пустоту немедленно мигрируют образы
нашего подсознания, рождая особую форму жизни - современную мифологию.
"Любая форма - это пустота, но что это значит? Это значит, что
пустота это любая форма." (с) Чапаев
пустота - это id, в котором все возможно. Современная мифология легализуется
в романе через видения Петьки в дурке, это крайняя точка приближения комиссара
к нашей реальности. Петька меняет нашу реальность вместе с нами, вот в чем
дело, а ведь одновременно с этим он меняет наши мозги, n'est ce pas? читатель,
раскачиваясь между реальностями, реализованными в сознании Петьки, встраивается
в них, он сам становится пустотой - всем и ни чем.
Любой роман, безусловно, является структурой целостной, пусть это даже не
сразу заметно. Эта целостность реализуется на базе глубинных структур сознания
читателя потому как достигается не путем заранее оговоренных предписаний
или неписаных, но достаточно устойчивых и осознаваемых правил, как это было
в литературе более ранних эпох, а каждый
раз выступает как индивидуальное воплощение представления о мире. Сколько
голов, столько умов, - и коллективное сознание читателей рождает нового
Чапаева, который уже не равен историческому лицу, и фольклорному образу,
и постольку получается, что речь Чапаева собрана из множества текстов, ср.:
"- Ребята! - надсаживая голос, крикнул он [Чапаев]. - Собрались
вы тут сами знаете на што. Неча тут смозоливать. Всего навидаетесь, все
испытаете.
Нешто можно без этого? А? На фронт приедешь - живо сенькину мать куснешь.
А што думал - там тебе не в лукошке кататься...
<...>
- Только бы дело свое не посрамить - то-то оно, дело-то!... Как есть одному
без другого никак не устоять... А ежели у вас кисель пойдет - какая она
будет война?.. Надо, значит, идти - вот и весь сказ, такая моя командирская
зарука... А сейчас комиссар говорить будет.
Чапаев отошел от ограждения.
<...>
Заговорил Фурманов:
- Товарищи! Остались нам здесь минуты. Пробьют последние звонки, и мы
отплывем к мраморному, могучему берегу - скале, на которой и завоюем свою
твердыню..."
Это цитата из Пелевина. А вот соответствующий эпизод из Фурманова:
"С гордостью, любовью, с раскрытым восторгом смотрела на них
и говорила про них могутная черная рабочая толпа.
- Научатся, браток, научатся... На фронт приедут - там живо сенькину мать
куснут...
- А што думал - на фронте тебе не в лукошке кататься...
И все заерзали, засмеялись, шеями потянулись вперед.
<...>
Из толпы пробрался, влез на ящик одетый в желтую кацавейку, в масленую
кепку, в валеные сапоги - старый ткач. Морщинилось темными глубокими полосами
иссохшее лицо старика, шамкали смутным шепотом губы. По мокрым, но светлым
глазам, по озаренному лицу,словно волны, подымались накаты безмерной радости.
- Да, мы ответим... ответим...- Он замялся на миг и вдруг обнажил сивую,
оседелую голову.- Собирали мы вас - знали на што! Всего навидаетесь, всего
испытаете, может, и вовсе не вернетесь к нам. Мы, отцы ваши - ничего,
что тяжело,- скажем как раз: ступайте! Коли надо идти - значит, идти.
Неча тут смозоливать. Только бы дело свое не посрамить,- то-то оно, дело-то!
А в самые што ни на есть плохие дни и про нас поминайте, оно легче будет.
Мы вам тоже заруку даем: детей не остать, а дадим! Известно, дадим - на
то война. Нешто можно без того..."
Пелевин переварил множество идей и сотворил сплав - растворение личности
в толпе, растворение романа в цитируемых текстах, в интертексте, культурном
контексте, сравните:
"Барон подошел к костру; навстречу ему поднялись бородатые
мужики в защитной форме и косматых желтых папахах.
- Здорово, ребята! - зычно заорал Юнгерн залихватским командирским басом,
- как оно?
- Стараемся, ваше высокоблагородие! Ничего, живем! Слава Богу! - послышалась
разноголосица в ответ. Барона обступили со всех сторон, и он совершенно
скрылся из виду. Чувствовалось, что бойцы его любят".
Например, эта цитата из Пелевина чрезвычайно напоминает эпизод из романа
"как закалялась сталь"
"когда к костру незаметно подъехал с комиссаром командир полка
товарищ Пузыревский, он увидел одиннадцать пар глаз, неподвижно уставленных
на чтеца. <...>
- Здравствуйте, товарищи! - крикнул он громко. Все обернулись. Легко спрыгнув
с седла, командир подошел к сидящим.
- Греемся, друзья? - спросил он, широко улыбаясь, и его мужественное лицо
со слегка монгольскими, узенькими глазами потеряло суровость.
Командира встретили приветливо, дружески, как хорошего товарища. Военком
оставался на лошади, собираясь ехать дальше".
Подобный прием не нов в литературе - "pваный ритм" сознания повествователя
подобен ритму мифологизированной истории. Момент смерти это промежуток между
повторяющимися циклами мифа и потому момент перехода из исторической реальности
в вечность. Потеря памяти (Аристотелем(!) по черепу) замыкает жизнь в кольцо,
посреди которого течет Условная Река Абсолютной Любви.
Роман "Чапаев и Пустота" как и любой нормальный постмодернистский роман
строит свою паралогию, ломая модернистскую дизъюнктивную логику - мышление
бинарными оппозициями, предлагая взамен конъюнктивную логику, то есть видение
децентрированного мира, мира как хаоса неупорядоченных фрагментов (и об
этом ниже). Все это, с другой стороны, не только не отменяет, но и придает
особый смысл моменту запоминания, записывания истории: эта история сохраняется
для вечности, переход к которой оплачивается смертью и забвением. По сути
дела, это художественная концепция особой целостности, включившей в себя
необходимый элемент разрыва, бессвязности, явлений в многообразных версиях
(sic!), от провала в памяти до смерти, от революции до конца света. Этот
элемент в е на автономные фрагменты, но сама повторяемость взрывов задает
некий "рваный ритм" - хоть и рваный, но ритм, то есть порядок. Порядок (давно
засевший в наших головах), образуемый его нарушениями. Бесконечность в романе
определяется как пустота:
"абсолютная пустота - родина, мать - нерожденное"
система такого рода не может быть стабильной - она тяготеет к саморазрушению
через самопознание; точнее, через самоопределение и осознания своей истинной
сущности, открывающейся с помощью "глиняного пулемета", показывающего истинную
природу вещей - пустоту. Определение подобного феномена дал Джойс в "Поминках
по Финнегану" - хаосмос (chaosmos). То, что казалось шуточкой, в течение
последних десятилетий стало наполняться научным смыслом. Идеи Ильи Пригожина,
Митчела Фейгенбаума и других авторов "теории хаоса" заложили основы нового,
некласиического понимания системности. Постмодернизм развивался, так сказать,
параллельным маршрутом их теориям, но внутри той же парадигматической рамы,
так что сопоставления между теориями хаоса и постмодернизмом вполне естественны.
Илья Пригожин определяет хаос как систему, активность которой противоположна
"безразличному беспорядку, царящему в состоянии равновесия:
никакая стабильность более не обеспечивает правильности макроскопического
описания, все возможности актуализируются, сосуществуют и взаимодействуют
друг с другом, а система оказывается в одно и то же время всем, чем она
может быть".
Блестящее подтверждение этому тезису можно увидеть в романе Пелевина:
энергия мысли читателя протекает через текст (как систему) и постепенно
выстраивающиеся в одну линию эпизоды создают эффект текучести, и она по
сути дела становится механизмом. То есть мы можем говорить о самоорганизации
(в зависимости от знаний читателя) текста.
Так что вперед, друзья мои, вперед, к Пелевину - хватайте в руки книги,
забудьте о ночных клубах и перечитывайте, перечитывайте, перечитывайте нашего
милого Виктора Олеговича!
