Виктор
IвановЕстественный свет и "оптический обман”
Интерпретация положения Б. Спинозы о бесконечном числе атрибутов единой субстанции применительно к тексту В. Хлебникова
Велимира Хлебникова называли темным поэтом. Такие голоса раздаются и сегодня. Воистину, появление подобных суждений можно ожидать только от “темного” человека. Между тем, Хлебников был и остается совершенно прозрачным. Что не мешает быть такой прозрачности абсолютно непроницаемой. Сложность Хлебникова обусловлена прежде всего тем, что
математический метод, применяемый им, подвергается рассеянию в языке. Корни данного метода лежат, по нашему убеждению, в философских концепциях Нового времени, в частности, в учении Бенедикта Спинозы о единстве субстанции, и в “проективном” мышлении, проявившемся в целом ряде утопических систем [1].Применение понятия “следа” не должно стать для нас ошибкой в словоупотреблении, но для этого нужно дистанцироваться от дерридаианского понимания этого термина: “След – общая форма неналичия, находящая свое выражение в такого рода множественной соотнесенности всего со всем, при которой задача определения того, что именно с чем соотнесено, становится неразрешимой. След (тем более самостирающийся) – главная форма неналичия, и потому понятно, что устранение, редукция следа – общая тема метафизики … след равно относится и к природе и к культуре. Он предшествует всякой мысли о сущем и неуловим в простоте настоящего, наличного, тождественного. Движение являет и скрывает след: он неуловим в простоте настоящего, наличного
, тождественного. Но по сути след есть удержание другого внутри тождественного, и потому нам необходимо вырвать след из классической схемы мысли” [2]. Мы должны дистанцироваться от подобной интерпретации “следа” в силу следующих причин: невозможность принять за “образец” способ мышления, который призван расшатать само представление об образце, в случае применения подобного метода стали бы возникать “копии” системы Деррида, такие копии страдали бы плохой разработанностью, число таких копий уходило бы (и уходит) в дурную бесконечность; в силу принятия положения о примате Голоса, адекватно выявленного в письме Хлебникова, “голос” понимается нами сквозь призму Откровения, вернее, на границе Откровения и Безумия (сравни голоса у святых и “голоса” сумасшедших), намечаемых в тексте, построенном рационально, текст Откровения, в свою очередь, есть противоположное тексту Деррида.В свою очередь, нам хотелось бы дистанцироваться также от понимания “следа” как “отголоска” в духе русской поэзии 19 века: “Когда твой голос, о поэт,/ Смерть в высших звуках остановит,/ Когда тебя во цвете лет/ Нетерпеливый рок уловит, -/ Кого закат могучих дней/ Во глубине сердечной тронет?”
[3]. В отношении Хлебникова к предшествующей русской поэзии написано достаточно. Отметим лишь, что в некоторых исследованиях до сих пор ему ставят в упрек “разрушение языка”, согласно подобным исследованиям, хотя и написанным в благосклонном тоне, Хлебников рассматривается в рамках проблемы графоманства, смешения стилей, преувеличений и натяжек. В свое очередь, поэты “лирического склада” или “лирического цеха” (Ахматова, Мандельштам, Бродский), по мнению авторов подобных работ, “наследуют” золотому веку русской поэзии [4]. Хотелось бы избежать и одиозной апологии Хлебникова в духе григорьевской школы. Также с осторожностью следует воспринимать попытки “имманентного” прочтения Хлебникова исходя только из его текста, якобы сопротивляющегося интертекстуальности.В этой связи введение термина “следа” не должно полностью совпадать с тем значением, которое придается слову “след” в тексте Хлебникова, хотя и должно быть к нему приближено: “Когда над полем зеленеет/ Стеклянный вечер, след зари,/ и небо, бледное вдали, вблизи задумчиво синеет
” [5]. Такое приближение к языку образца представляется нам допустимым, если оно сопровождается привлечением следующих дихотомий: приближение/отдаление, прояснение/затемнение точек интенсивности смысла.Таким образом, под “следом” мы понимаем явное присутствие в тексте, принимаемом сначала как “поэтический”, слова, обычно используемого в качестве философского понятия, и употребляемое с высокой частотностью в лексике Нового времени. Кроме присутствия подобных понятий, условно говоря, спинозистских, в тексте Хлебникова, на подобные изыскания нас направляет факт, приводимый Р
.Дугановым, о том, что Хлебников штудировал Спинозу на латыни [6]. Обозначим также два источника, на которые мы опирались в изучении собственно текста Хлебникова: это работа Н. Башмаковой “Слово и образ. В. Хлебников”, и работа И.П. Смирнова “Футуризм и барокко”. О попытках интерпретации Хлебниковской системы в качестве “спинозистской” нам ничего не известно.Начнем наш анализ с хрестоматийного текста “Бобэоби пелись губы”:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиээй – пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
[7]Пятикратное повторение глагола “петь” в возвратной форме вызывает в памяти становление словообраза в голосе, где голос понимается как Слово (Логос), и предшествует появлению на свет пяти чувств и органов речи, зрения, слуха, осязания, которые становятся в слове.
Слово “цепь” понимается тогда двояко: как связь указанных пяти чувств, как связь языковая; также в качестве способа подчинения зрения, слуха и т.д. – Первослову, подчиняясь такому Слову, чувства и органы также еще и фиксируются цепью на полотне (холсте) соответствий.
Таким образом, “голос”, “пение” внеположны, т.е. происходит вне протяжения. Понятие протяжение, кажущееся “инородным” в “поэтическом” тексте, устойчиво сочетается с понятием “мышление”. Оба понятия рассматриваются Б. Спинозой в качестве атрибутов единой субстанции, т.е. Бога. Под атрибутом понимается то, что ум представляет в субстанции как составляющее ее сущность
[8]. Если атрибут необходимо связан с умом, то вовсе не потому, что он пребывает в уме, а потому, что является выражающим и потому, что выражаемое им необходимо подразумевает ум, “воспринимающий” это выражаемое. Мы знаем только два атрибута, но к тому же мы знаем, что есть и бесконечность атрибутов. Мы знаем только два потому, что можем мыслить как бесконечные лишь те качества, какие заключаем в своей собственной сущности: мышление и протяженность, ибо сами являемся душой и телом (II,1 и 2) [9]. В Новое время Логос понимается прежде всего как рацио, как определенный порядок. В случае “Бобэоби” предвечно существующий порядок воспринимается умом здесь и сейчас через ряд соответствий, содержащихся в звукообразе. Божественный порядок передан в терминах пространства: “холст”, божество схватывается в антропоморфной форме: как Лицо. В понятии Лица подготавливается место для любого субъекта, познающего “я”. Возможно, то, что Хлебников понимал, говоря “Лицо” будет яснее из приведенного ниже отрывка (курсив наш):В одном старом альбоме, которому много лет, среди выцветших сгорбленных старцев с звездой на груди, среди жеманных пожилых женщин, с золотой цепью на руке, всегда читающих раскрытую книгу, вы могли бы встретить и скромное желтое изображение человека с чертами лица мало замечательными
, прямой бородой и двустволкой на коленях; простой пробор разделял волосы.Если вы спросите, кто эта поблекшая выцветшая светопись, вам кратко ответят, что это Николай. Но от подробных объяснений, наверное, уклонятся. Легкое облачко на лице говорившего вам укажет, что к нему относились не как к совершенно постороннему человеку.
Я знал этого охотника. К людям вообще можно относиться как к разным освещением одной и той же белой головы с белыми кудрями. Тогда бесконечное разнообразие представит вам созерцание лба и глаз в разных освещениях, борьба теней и света на одной и той же каменной голове, повторенной и старцами и детьми, дельцами и мечтателями бесконечное число раз”. [10]
В данном отрывке представлена игра чисел в следующих пределах: единица, двойка… бесконечное множество
[11]. Двукратное повторение “старом альбоме” “много лет”, фактически снимает возможную “датировку”. Среди людей, выделенных по внешнему признаку (“сгорбленных старцев со звездой, пожилых женщин, с золотой цепью на руке), Николай обозначен как “изображение человека”, “выцветшая светопись”, перечисленные выше старцы и женщины названы “выцветшими” метафорически, т.е. напрямую. “Изображение человека” (поблекшее, выцветшее) подготавливает последующее восприятие “идеи идеи”, каменного идола, или статуи божества. В отличие от других лиц, Николай не наделен никаким внешним признаком, скорее даже подчеркнуто их отсутствие. Можно рискнуть и предположить, что “не совершенно посторонний” человек скрывает в себе человека “потустороннего”. Присутствие “одной и той же белой головы” может быть интерпретировано, как одно из развертываний “платоновской пещеры”, с помощью принципа “естественного света”. Налицо также бесконечное чередование модусов единой субстанции.Пользуясь счастливым совпадением имен, приведем отрывок сочинения Николая из Кузы “О видении Бога”, оттолкнувшись от которого можно выдвинуть интерпретацию рассматриваемого выше отрывка:
… такое изображение, которое можно было бы всегда видеть, и поэтому посылаю вам картину,, какую смог достать, со всевидящим ликом. Назову ее иконой (
iconam) Бога. Укрепите ее где-нибудь, скажем, на северной стене, встаньте все на равном расстоянии от нее, вглядитесь – и каждый из вас убедится, что, с какого места на нее не смотреть, рна глядит как бы только только на одного тебя, и брату, стоящему на востоке, лик кажется глядящим на восток, стоящему на юге – на юг, на западе – на запад…Прежде всего, считаю необходимым заранее предполагать, что любая кажимость, какую мы можем наблюдать на нашей иконе Бога, будет истиннее в истинном взоре бога. В самом деле, Бог, вершина всякого совершенства и величие, превосходящее всякий помысел, потому и называется
qeos, что все видит. Если нарисованные глаза могут казаться глядящими на все и на каждое, то, поскольку такое приличествует совершенству зрения, истина должна в неменьшей мере обладать таким свойством на самом деле, чем наша икона с ее кажимостью – кажущимся образом”. [12]
Если у Николая Кузанского изображенное на иконе божество глядит в любую точку мира (храма), то у Хлебникова мы имеем дело с изображением человека, которое, как кажется, вообще не смотрит. При этом, наш взгляд вовлекается по ту сторону изображения, и пребывает в едином в`идении потустороннего, взирающего на дневное, здешнее, такой взгляд полностью исчерпывает человека, и служит “отправной точкой” для постижения каменного божества.
Вернемся к стихотворению “Бобэоби”. Как уже было сказано, Слово постигается в нем здесь и теперь, но само оно внеположно, т.е. предпослано, поэтому глаголы “жить” и “петь” употреблены в неопределенном прошедшем времени, соответствующему времени “от начала мира”, глубочайшей архаике.
Жильбер Босс в своей статье о бесконечном множестве атрибутов у Спинозы делает предположение о том, что сознанию известны только два атрибута, протяжение и мышление, а другие находятся за пределами умопостигаемого, хотя и необходимо составляют сущность субстанции:
…la démonstration spinoziste consisterait à interpréter l `infinité comme signifiant non pas un nombre infini, mais seulement la totalité, quel que soit le nombre qui constitue cette totalité. Dans ce cas, si les deux seul attributs réels devait être la pensée et l`étendue, l`infinité ne signifiquerait qu`eux seuls, sans exclure pourtant d`autres attributs, s`il devait en exister que nous nous ne connaissions pas. [13]
Подобную мысль высказал и Вильгельм Виндельбанд:
Из переписки Спинозы выяснилось, что в последние годы своей жизни он напал на след интересного решения … проблемы, которое ему уже не довелось выполнить окончательно. При этом он, кажется, имел в виду такое отношение атрибутов, вследствие которого они должны быть расположены в виде ряда, внутри которого модусы предшествующего атрибута всегда образуют содержание представления в модусах последующего. Основанием остался бы тогда атрибут протяжения; во втором же атрибуте, атрибуте простого сознания, были бы представлены все телесные состояния. Но эти представления, простые модусы мышления, образовали бы тогда предмет сознания высшего порядка, которое составит третий атрибут и которое мы можем определить как атрибут самосознания или опыта о самом себе. Бесконечное число атрибутов открывало перед этим взглядом перспективу бесконечной возможности в удлинении этого процесса, а осуществление подобной мысли привело бы Спинозу к системе, которая построила бы на основе телесного мира целый ряд миров возрастающей степени духовности, так что на долю человека выпало бы лишь участие в трех низших атрибутах – протяжении, мышлении и самосознании.
[14]Рассмотрим теперь, может ли подобный взгляд на бесконечность атрибутов единой субстанции быть актуальным в интерпретации текста В. Хлебникова. Уже в очень раннем сочинении “Пусть на могильной плите прочтут”, датируемом 1904 годом, можно прочитать следующее (курсив наш):
Сердце, плоть современного порыва человеческих сообществ вперед, он видел не в князь-человеке, а в князь-ткани – благородном коме человеческой ткани, заключенном в известковую коробку черепа. Он вдохновенно грезил быть пророком и великим толмачом князь ткани, и только ее. Вдохновенно предугадывая ее волю, он одиноким порывом костей, мяса, крови своих мечтал об уменьшении отношения ε
/ρ, γде ε – масса князь ткани, а ρ – масса смерд-ткани, относительно себя лично… он сравнивал землю с степным зверком, перебегающим от кустика до кустика. Он нашел истинную классификацию наук, он связал время с пространством, он создал геометрию чисел… Он осмеливался даже думать, что вообще там, где мы имеем одно и еще одно, там имеем и три, и пять, и семь, и бесконечность - ∞.(О пяти и более чувствах.) Пять ликов, их пять, но мало. Отчего не: одно оно, но велико? Узор точек, когда ты заполнишь белеющие пространства, когда населишь пустующие пустыри
?Есть некоторое много, неопределенно протяженное многообразие, непрерывно изменяющееся, которое по отношению к нашим пяти чувствам находится в том же положении, в каком двупротяженное непрерывное пространство находится по отношению к треугольнику, кругу, разрезу яйца, прямоугольнику.
То есть, как треугольник, круг, восьмиугольник суть части плоскости, так и наши слуховые, зрительные, вкусовые, обонятельные ощущения суть части, случайные обмолвки этого одного великого, протяженного многообразия… Далее, точно так, как непрерывным изменением круга можно получить треугольник, а треугольник непрерывно превратить в восьмиугольник, как из шара в трехпротяженном
пространстве можно непрерывным изменением получит яйцо, яблоко, рог, бочонок, точно так же есть некоторые величины, независимые переменные, с изменением которых ощущения разных рядов – например, слуховое и зрительное или обонятельное – переходят одно в другое. Так, есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва, превратится в звУК КУкования КУкушки или в плач ребенка, станет им…Может быть, в предсмертный миг, когда все торопится, все в паническом страхе спасается бегством, спешит, прыгает через перегородки, не надеясь спасти целого, совокупности многих личных жизней, но заботясь только о своей, когда в голове человека происходит то же, что происходит в городе, заливаемом голодными волнами жидкого, расплавленного камня, может быть, в этот предсмертный миг в голове всякого с страшной быстротой происходит такое заполнение разрывов и рвов, нарушение форм и установленных границ… Самые же скорости пробегания ощущениями этого неведомого пространства подобраны так, чтобы с наибольшей медлительностью протекали те ощущения, которые наиболее связаны положительно или отрицательно с безопасностью всего существа. И таким образом были бы рассматриваемы с наибольшими подробностями и оттенками. Те же ощущения, которые наименее связаны с вопросами существования, те протекают с быстротой, не позволяющей останавливаться на них сознанию.
Тавтологическими повторениями: трехпротяженное пространство, двухпротяженное пространство, кукование кукушки, разрывов и рвов (от слова “рвать”), пустующие пустыри,- обозначаются точки перехода от одной смысловой градации к другой. Подобное удвоение указывает также на переполнение, полное исчерпание данной смысловой ячейки, после которого следует ожидать скачка, перепада смысла. Отношение князь-ткани к смерд-ткани может быть интерпретировано как эквивалентное мышлению и протяжению. Бросается в глаза также и применение “геометрического доказательства”:
Возвращаясь к исследованию идеи, которую имел о совершеннейшем существе, я находил, что существование заключается в нем так же, как в идее треугольника равенство его углов двум прямым, или в идее шара равное расстояние всех его частей от центра, или еще очевиднее.
[15]Беря за основу геометрическое доказательство, Хлебников, однако, дистанцируется от следующего пассажа Декарта:
<…> даже философы держатся в школах следующего правила: нет ничего в уме, чего прежде не было в чувствах; в последних, однако, идеи Бога и души никогда не было. Мне кажется, что те, которые хотят пользоваться воображением, чтобы понять эти идеи, поступают так, как если бы хотели воспользоваться глазами, чтобы слышать звуки или чувствовать запахи, с той, однако, разницей, что чувство зрения убеждает нас в истине своих объектов не менее, чем обоняние и слух, тогда как ни наше воображение, ни чувства никогда не могут убедить нас в чем-либо, если не вмешается наш разум”. [16]
Очевидно, что Хлебников не придерживается дуализма тела и души (“но любит высоты небесное тело
” [17]), но рассматривает их как разные степени становления одной ткани, тогда малыми градациями являются органы чувств, далее идут сами чувства (аффекты), далее – идеи, но все они потенциально (для человека) и актуально (для Бога) содержатся в этой ткани, как в едином сосуде.Характерным является также и то, что степени мышления понимаются протяженными (см выделенные курсивом слова). На первый план выносятся не темпоральные характеристики, а показатели скорости. Сравнение земли с перебегающим от кустика до кустика степным зверком таит в себе снятие категории времени: если представить себе, что “зверок” остановится (как то происходит в предсмертный миг), то перед нами предстанет полностью заполненное пространство (без перегородок), в котором будут содержаться все будущие и последующие поколения, но такое пространство будет совершенно “безвидным”, устранится всякое различие. Отсюда может быть ясна цель “проективного мифа” Хлебникова: мысль начинает свое движение как бы в момент всеобщей остановки, предсмертное мгновение пролонгируется, а потом “снимается”, происходит “взлом вселенной”, и ум приступает к регуляции (в федоровском смысле) – восстанавливаются предыдущие поколения, небеса спускаются на землю. Пришествие “покойников”, “духов”, “ангелов”,
перестает быть спорадическим, или всегдашним, как то описывается в поэме “Журавль” - “жизнь уступила власть союзу трупа и вещи” [18], а подвергается математической регуляции.И. Смирнов пишет о том, что для футуризма и барокко было характерно использование временного плана в качестве фрагмента пространства
[19]. Касательно текста Хлебникова, такая формулировка может быть названа не совсем точной, или внешней. Внутренний принцип построения текста Хлебникова заключается в подмене фигуры времени числовой последовательностью, время подвергается “снятию”.О том, что подобный ход мысли был характерен и для Б. Спинозы, пишет В. Виндельбанд:
<…> и если всякое пантеистическое мировоззрение прежде всего вполне характеризуется тем отношением, которое оно устанавливает между всеединым Божеством и отдельными вещами, то спинозизм является ничем иным, как математическим пантеизмом; и он еще точнее определяется тем, что аналогия, выбранная Спинозой для объяснения этого отношения, была геометрической. В этом отношении связь его идей находит в высшей степени знаменательную и поучительную параллель в древней философии. Здесь проблема в том, как примирить выставленное элейцами всеединство бытия с фактами бывания и множественности единичных вещей, вызвала наряду с различными другими примирительными попытками также и попытку пифагорейцев, которые считали возможным представить превращение божественного единства в множественность вещей при помощи арифметической схемы превращения единицы в ряд чисел. Позже за эту мысль ухватился и Платон в последнюю фазу своего развития; и как ни темны наши известия о настоящем содержании этого его “ненаписанного учения”, однако возможно предположить, что он, для выяснения отношения идеи благ или Божества к остальным идеям и к возникновению реального мира, принял эту арифметическую схему пифагорейцев. В то время влияние математики на развитие метафизических воззрений, сообразно всему характеру древней математики, было арифметическим. Теперь же, когда Спиноза, для разрешения той же самой проблемы, обратился к современной математике, то он нашел в ней силу того отношения, в которое она хотела встать к естествознанию, преобладание геометрических интересов и таким образом впал в искушение попытаться дать геометрическое решение основного вопроса пантеизма. [20]
В романе “Душевные смуты воспитанника Тёрлеса” Роберт Музиль приводит рассуждение о природе мнимых чисел. Мы привлекаем сюда этот материал, для того, чтобы выработать некую точку сближения с Хлебниковым, в целях дополнительного прояснения его математического метода:
… но почему бы не попытаться произвести извлечение квадратного корня и при отрицательном числе? Конечно, это не может дать никакой действительной величины, но почему-то и называют такой результат мнимым. Это все равно как сказать: здесь вообще всегда кто-то сидел, поставим и сегодня стул для него. И даже если он тем временем умер, сделаем вид, будто он придет… Задумайся только: сначала в таком вычислении идут вполне солидные числа, представляющие собой метры, или вес, или еще что-нибудь ощутимое и хотя бы являющиеся числами. В конце вычисления числа такие же. Но те и другие связаны между собой чем-то, чего вообще нет. Не похоже ли это на мост, от которого остались только опоры в начале и в конце и который все же переходишь так уверенно, словно он весь налицо? Для меня в таком вычислении есть что-то головокружительное. Словно часть пути заходит бог весть куда. Но самое жуткое, по-моему, сила, которая скрыта в таком вычислении и держит тебя так крепко, что ты все-таки попадаешь туда, куда нужно. [21]
В послесловии переводчика С. Апт вспоминает о главном герое другого романа Музиля, Ульрихе, который мечтает о “генеральном секретариате точности и души”, С. Апт подчеркивает, что эти две стихии – терзвый анализ и экстатическое визионерство, владели Музилем всю жизнь, разрывая его надвое.
[22] Кажется, что можно обозначить точки сближения между В. Хлебниковым и великим австрийцем.Подобно тому, как Б. Спиноза кладет в основу своей системы Евклидову геометрию, Хлебников применяет теорию мнимых чисел, открытых Р. Бамбелли (1526 –1572). Если мы вернемся к тексту “ Пусть на его могильном камне прочтут”, то тогда более или менее прояснится, что в точках перехода между степенями мыслящего пространства, обозначенных тавтологическими повторами, лежат мнимые числа, “корень из нет-единицы”, в терминологии Хлебникова. Они то и обозначают “кажущиеся пустоты” между уровнями мыслящей ткани. Ими задается пределы видимого и “потустороннего” мира
В другом месте, корень из минус единицы называется “духом облака, одетым в кожух”. Мы хотели бы избежать сравнения степеней протяжения со сведенборгианскими небесами, верхнее из которых образуют Ангелы, также как не хотели бы настаивать на интерпретации “духов” в качестве неизвестных сознанию модусов единой субстанции, желая остаться в рамках критической мысли. В этой связи представляется допустимым привести выдержку, пожалуй, из самого веселого сочинения И. Канта “Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики”, что, на наш взгляд, сможет достойно увенчать начатый
комментарий текста Хлебникова, касательно бесконечного числа атрибутов единой субстанции:Понятие духа вы, стало быть, можете сохранить лишь тогда, когда вообразите себе существа, присутствие которых возможно и в наполненном материей пространстве, другими словами, если вообразите себе существа, которые лишены непроницаемости, и сколько бы их ни было, никогда не могут составить одно обладающее плотностью целое. Подобного рода простые существа называются существами нематериальными и, если им присущ разум, духами… От определения понятия духа еще очень далеко до утверждения, что подобноые существа имеют действительное бытие или даже только возможны. В сочинениях философов мы находим немало веских доводов в пользу того, что все мыслящее должно быть простым, что всякая разумно мыслящая субстанция есть природное единство и что неделимое Я не может быть раздроблено между составными частями данного целого. Моя душа, таким образом, есть простая субстанция, но этим еще далеко не решено, принадлежит ли она тем, которые, будучи объединены в пространстве, образуют протяженное и непроницаемое целое, и, стало быть, она материальна, а, следовательно, представляет собой дух…Поэтому я потребовал бы строгого доказательства, прежде чем признать нелепым то, что говорили школьные
учителя, а именно: моя душа вся во всем теле и вся в каждой его части… Меня вовсе не сбило бы с толку и возражение, что я в таком случае представляю себе душу протяженной и распространенной по всему телу приблизительно так, как она изображается детям, в мире, существующем только на картинках. Это препятствие я устранил бы следующим замечанием: непосредственное присутствие в каком-нибудь целом пространстве свидетельствует лишь о сфере внешней деятельности, а не о множественности внутренних частей, а стало быть, здесь нет протяжения или фигуры, имеющих место лишь в том случае, когда в каком-нибудь существе, взятом само по себе, имеется пространство, т.е. если в нем можно найти части, расположенные вне друг друга. [23]Мышление Хлебникова часто называют детским, так что аналогия “протяженной души, так как она изображается детям, в мире, существующем только на картинках”, может быть здесь уместной, но только в утвердительном смысле: никакое существо не рассматривается само по себе, мыслящее пространство остается предельно внешним для познающей души, максимально удаленным и вместе с тем, предельно приближенном, в одном едва ли мыслимом в рамках метафизики скачке.
От рассмотрения актуализации спинозистской системы в тексте Хлебникова, мы переходим к комментарию понятия “зрения” относительно картезианского “естественного света”, выразившейся у Хлебникова в метафоре “оптического обмана”, что можно найти во втором разделе сего сочинения.
Раздел 2
Естественный свет и оптический обман
В том же, цитированном нами выше трактате, И. Кант вводит понятие воображаемого фокуса (
focus imaginarius), точки, в которой сходится всякая видимость, из-за которой возникает “обман зрения”. Вместе с тем, фиксация такой точки подразумевает начало всякого воображения, или вымысла. Насчет локализации focus imaginarius Кант не дает утвердительного ответа, находится она вне тела, или на дне глаза:Так, можно даже одним глазом определить место видимого предмета, как это, между прочим, бывает, когда спектр тела при помощи вогнутого зеркала виден в воздухе именно там, где лучи, исходящие из какой-нибудь точки предмета, пересекаются, прежде чем достигают глаза… Так, наше суждение о кажущемся месте близкорасположенных предметов обычно оправдывается оптикой и вполне совпадает с опытом. Однако те
же световые лучи, которые исходят из данной точки, падают на зрительный нерв, не расходясь, а сливаясь в одной точке вследствие преломления в глазной влаге. Поэтому, когда ощущение происходит исключительно в этом нерве, то focus imaginarius должен был бы поместиться не вне тела, а на дне глаза – затруднение, которое я в данный момент не могу устранить, и которое, кажется, не согласуется ни с вышеизложенными положениями, ни с опытом… Быть может, и при восприятии звуков (потому что вибрация их также происходит по прямым линиям) допустимо, что ощущение их сопровождается представлением о focus imaginarius, помещаемом там, где сходятся продолженные прямые линии, идущие от вибрирующих нервных клеток мозга. В самом деле, мы некоторым образом замечаем местоположение звучащего предмета и расстояние до него, даже когда звук тихий и раздается позади нас, хотя прямые линии, которые можно было бы провести оттуда, попадают не в отверстие уха, а в другие части головы, так что надо предположить, что в представлении нашей души эти направляющие линии сотрясения продолжены от мозга в пространство, и звучащий предмет переносится в точку их схождения. [24]Относительно места
focus imaginarius в философии Нового времени существовало две точки зрения. Л. да Винчи считал, что глаз испускает species образов, или теней предметов по прямым линиям, по направлению совпадающих с падением солнечных лучей. Декарт и за ним Спиноза считали, что воображение есть следствие действия предметов на органы чувств:Наконец, мы привыкли все, когда познаем, рисовать в нашем воображении в виде картин, откуда и происходит то, что даже не сущее мы воображаем положительно, как сущее. Ибо душа, рассматриваемая сама по себе, как мыслящая вещь, не имеет большей силы для утверждения, чем для отрицания. Воображение же состоит лишь в ощущении следов, оставляемых в мозгу благодаря движению духов, вызванному действием предметов на органы чувств. Поэтому такое ощущение может быть лишь смутным утверждением. Отсюда происходит, что все модусы, которыми душа пользуется для отрицания, каковы слепота, крайность или конец, граница, мрак и пр., воображаем как некое бытие (сущее –
entia). [25]Отметим, однако, что в картезианской физике предметы действуют на органы чувств не непосредственно, а подчиняясь тонкой материи неба
[26].Мышление, основанное на законах “естественного света”, есть представление адекватных или ясных идей. Идея ясна, когда представляет нам столько признаков объекта, что мы можем мыслить ее ясно и отчетливо
[27]. Оптический обман принадлежит, в таком случае, к идеям смутным или темным. Но он является, пожалуй, самой тонкой из них, так как способен заслонить “естественный свет” и вызвать множество других “темных идей”. Согласно “Логике Пор Рояля” смутные идеи возникают по следующей причине:Так как прежде, чем мы стали взрослыми, все мы были детьми и на нас воздействовали внешние предметы, вызывавшие у нас в душе через впечатления, которые они оставляли в нашем теле, различные ощущения, душа заметила, что эти ощущения не зависят от ее воли, а возникают в ней по поводу (à
l`occasion de) определенных тел: например, ощущение тепла появляется у нее вблизи огня. Но она не удовольствовалась заключением о существовании вовне чего-то, что служит причиной этих ощущений (в чем она не ошиблась бы), а возомнила, будто в предметах есть нечто совершенно подобное ее ощущениям, или идеям, по поводу этих предметов. [28]Однако, разум подчиняет себе “оптический обман”, пользуется им в создании иллюзии, которая призвана прояснить истину, придает вещам мира искаженный порядок, устроенный таким образом, что границы заблуждений, их крайние точки, оказываются выявлены, видны ясно и отчетливо. Одним из символов, указывающие на присутствие подобной иллюзии, являются “очки”, или “линзы”, короче говоря, “увеличительное стекло”. Пример подобного “двойного видения” мы обнаруживаем у Яна Коменция, где истина определяется на границе пустой мудрости и иллюзии (представленных двумя фигурами Всеведа и Обмана, первому дается такое описание: “человек, с твердой поступью, осмысленным взором
и быстрой речью, так что казалось, будто ноги, глаза, язык – все у него вращалось на пружинах, а второй выведен как “кто-то, и сам не знаю – мужчина или женщина (ибо как-то чудно было закрыто, а вокруг него образовался как бы туман)” [29]:Другой же провожатый со своей стороны повел такую речь: “ А я дам тебе очки, через которые ты будешь глядеть на свет”. И вдруг насадил мне на нос очки, взглянув через которые на свет я увидел перед собою все в другом виде.
Очки эти действительно имели такое свойство, как я потом неоднократно испытывал, что смотревшему сквозь них отдаленный предмет казался близким, а близкий – отдаленным, малый – большим, а белый – черным. “Недаром, - подумал я, - он называет себя Обманом, коли умеет делать такие очки и вставлять их людям”
…На мое счастье надел он мне их как-то криво, так что они не прилегали вплотную к глазам, и я, повернув голову и подняв глаза, мог глядеть на вещи совершенно естественно. Я обрадовался этому и подумал сам себе: “Хоть вы и замкнули мне рот и заслонили глаза, но я верю своему Богу, что не отнимете у меня разума и мысли. [
30]Следует заметить, что непосредственное познание Божественного порядка в мире становится невозможным, чтобы верить своему Богу, Путешественнику становится необходимым “повернуть голову” и поднять глаза”.
“Оптический обман” и “чистое зрение” не только присутствуют в тексте Хлебникова, но, пожалуй, являются его “стержневыми” пунктами. Подобно тому как Спиноза, изготавливая и полируя линзы, познавал законы оптики и строил свою систему “адекватных представлений”, Хлебников предавался ясновидению чисел. Знак “очки”, “стекло”, “линза” является в тексте Хлебникова диектическим: указывается начало становления субстанции в скорости.
Приведем ряд примеров, подробно же остановимся на одном: “ что мальчик бредит наяву?/ я мальчика зову./ Но он молчит и вдруг бежит: какие страшные скачки!/ Я медленно достаю очки/ И точно: трубы подымали свои шеи,/ как на стене тень пальцев ворожеи
” [31]; “одноглазый художник,/ свой стеклянный глаз темной воды/ Вытирая платком носовым и говоря “Д-да”,- стеклом закрывая/ С черепаховой ручкой… Силу большую тебе придавал/ Глаз одинокий. И, тайны своей не открыв,/ что мертвый стеклянный шар/ Был товарищем жизни,/ ты ворожил” [32]. В двух произвольно выбранных отрывках, разница в написании между которыми (поэма “Журавль” и стихотворение “Бурлюк”) составляет 12 лет, наблюдается поразительное сходство мотивировок: познание истины напрямую соотнесено с ворожбой, далее образ Бурлюка возводим к платоновскому “андрогину”, и ничего не указывает нам против того, чтобы рассматривать оба приведенных отрывка в духе своеобразной “маевтики”.В пьесе “Чертик” присутствуют, на наш взгляд, два плана: на первом происходит комическое обыгрывание имен филосовов и мифологических персонажей (“Какие прекрасные книги оставлены здесь… Все Конт да Кант. Еще Кнут. Извозчик, не нужен ли тебе кнут?”
[33]). На более глубоком плане находится игра “естественного света” и “оптического обмана”, так, ученый ботаник, воспользовавшись микроскопом, вдруг теряет рассудок, и ввергается в область духов природы (курсив наш – В.И.):Ужас! Я взял кусочек ткани растения, самого обыкновенного растения, и вдруг под вооруженным глазом он, изменив с злым умыслом свои очертания, стал Волынским переулком с выходящими и входящими людьми, с полузавешенными занавесями окнами, с читающими и просто сидящими друг над другом усталыми людьми; и я не знаю, куда мне идти: в кусочек растения под увеличительным стеклом или в Волынский переулок, где я живу. Так не один и тот же я там здесь, под увеличительным стеклом в куске растения и в вечернем дворе? Вселенная на вопрошания мои тиха!
Кусты (протягивая смехи как лица). Ха-ха-ха…
Скачут голые ведьмы с буйным свитком волос и, оседлав ученого, мчат его на край видимого поля
Ученый подвергается осмеянию со стороны кустов, как человек, призванный разобрать книгу природы (свиток), подвергается осмеянию со стороны самой природы. Так, Единая книга Природы артикулируется в языке, и за его образами стоит игра степеней становления, игра природных сил.
Соседство иллюзии и “естественного света” характерно также и для сочинений жанра “утопии”. При этом нужно отличать “ранние” утопические сочинения, такие как “Утопия” Т. Мора от более поздних, таких как “Государства Луны”. Утопии, возникновение которых связано с открытием Нового света изобилуют географическими описаниями, элементами естествознания, как и фантастическими животными. Одной из главных отличительных черт является “непохожесть”, новизна по отношению к знакомому миру. Если в ранних
утопиях отбору подвергаются человеческие добродетели, а целью является достижение блага (что в реальности сопровождается созданием первых коммун), или они служат изображением идеального правителя (как “Зерцало государей”), то поздним сочинениям, напротив, присуща резкая сатирическая направленность, в зеркале иллюзии подобранные признаки подвергнуты инверсии. Так, в “Государствах Луны” луну населяют “ученые” обезьяны, которые судят человека, воплощается демон Сократа, Луна и Земля в таком зеркале принимают обличье близнецов, один из которых является чернокожим, а другой белым.Ф. Аинса перечисляет основные признаки классической утопии. Он выделяет: пространственную изолированность (остров, вершина горы, пустыня, уединенное убежище), автаркия (сведение к минимуму экономических связей), урбанизм (идеальный город с правильной геометрической структурой), регламентация (коллективизм, совместная работа, единообразие жизни, общий досуг). Далее Аинса подразделяет утопии на две группы: утопии свободы и утопии порядка. К первой группе он причисляет книгу Томаса Мора и Телемское аббатство Рабле, ко второму типу относится “Город Солнца” Кампанеллы
[34].Утопия Хлебникова (“Государство двадцатидвухлетних”, “Лебедия Будущего”) сочетает в себе элементы свободы и порядка. Для его утопии характерно низвержение фигуры Отца (“старцев злобных”), Вождя (стихотворение “Отказ” - “Вот почему я никогда,/ нет никогда не буду Правителем!”
[35]). С другой стороны, его проективная (т.е. подлежащая осуществлению) утопия строится по принципу математического порядка, это утопия прозрачного Города, Города из СТЕКЛА, государства АСЦУ. Каким образом, как считал Хлебников, в подобном государстве будет достигнута свобода, становится ясным из проекта Звездного Языка, простой математической азбуки Вселенной.Связь идеи Звездного Языка с некоторыми течениями мысли Нового времени рассматривается в третьем разделе.
Раздел 3.
Азбука или алгебра понятий
и “Звездный язык”
В книге “Слова и вещи” Мишель Фуко исследует последствия спора, расколовшего грамматистов
XVIII в: вести анализ на более низком уровне, чем единицы имени, из которых это значение строится, или же посредством регрессивного движения ограничить эту единицу имени, признавая за ней более ограниченные измерения и находя в ней связанную с представлением эффективность ниже уровня целых слов – в частицах, в слогах, даже в самих буквах [36]. Велимир Хлебников, несомненно, стоял бы на стороне последних. Фуко продолжает:И если потребуется дойти ниже уровня слогов, до самих букв, то и здесь еще будут найдены значения рудиментарного именования. Это замечательно использовал… Кур де Жебелен: “Губное касание, самое доступное, самое сладостное, самое грациозное, служило для обозначения самых первых известных человеку существ, которые окружают его и которым он обязан всем” (папа, мама, поцелуй). Напротив, “зубы столь же тверды, сколь подвижны и гибки губы, поэтому происходящие от зубов интонации – тверды, звучны, раскатисты… Посредством зубного касания что-то гремит, что-то звучит, что-то изумляет, посредством него обозначают барабаны, литавры, трубы”. Будучи выделенными, гласные в свою очередь могут раскрыть тайну тысячелетних имен, с которыми их связал обычай. Буква
A для обладания (avoir – иметь), E – для существования (existence), I – для мощи (puissance), O – для удивления (étonnement) (глаза, которые округляются), U – для влажности (humidité), а следовательно, и для настроения (humeur)… Во всей своей толще, вплоть до самых архаических звуков, впервые отделенных от крика, язык хранит свою функцию представления; в каждом из своих сочленений, из глубины времен, он всегда именовал. [37]Чтобы расширить контекст в котором нами выявляется присутствие текста Хлебникова, на наш взгляд, уместно будет привести здесь концепции В.Г. Лейбница, к разработке которых он приступил еще будучи ребенком:
Ему (Лейбницу) казалось, что в логике заключается ключ всех человеческих познаний, и с детским воображением он придумывал разные проекты о расширении познаний, которые он сам потом называл химерами…
Он придумывал различные логические таблицы, чтобы с их помощью напасть на след какого-нибудь забытого факта или понятия. Он мечтал о том, чтобы с помощью этих таблиц приобрести искусство выспрашивать людей и природу, установить известные правила, которыми могли бы руководствоваться судьи при следствии, исповедники, путешественники, сталкивающиеся с новыми и замечательными людьми, от которых можно узнать много нового. Это искусство должно было служить не только к тому, чтобы выпытывать у людей новое и интересное, но и к тому, чтоб уметь наблюдать, выспрашивать природу, подвергать ее пытке, как выражался Лейбниц, и выманивать ее тайны… Он считал возможным изобрести азбуку человеческих мыслей, то есть, подразделить все понятия и истины на группы, каждую из этих групп обозначить особым знаком, чтобы потом посредством сочетания и анализа этих знаков открывать новые истины и понятия. Впоследствии, когда он познакомился с математикой, убеждение в возможности этого средства еще более усилилось в нем, и он намеревался изобрести алгебру человеческих понятий
. [38]Очевидно, что опыт матезиса и всеобщей грамматики
XVII в. не мог быть оставлен Хлебниковым в стороне, когда он создавал свою азбуку законов Вселенной, в которой каждой букве соответствовал определенный геометрический символ, азбуке, которая позволила бы осуществить “государство двадцатидвухлетних”, великую утопию Хлебникова, азбуку, которая была бы доступной всем. Теперь склонны воспринимать такую азбуку в духе “воображаемой филологии”, с легкой улыбкой. Теперь не приходится задумываться и о том, не “разобьется ли наш корабль о скалы, о подводные мели” [39], если воспользоваться языком поздней схоластики, образец которой мы рассматривали во введении. Только тогда текст Хлебникова предстает нам в качестве профетического, где все местоимения, обозначающие субъект, называют нам различные имена Бога, подобно тому, как Магомет в Коране для имени Аллаха использует как форму “мы”, так и форму “я”.Тогда окажется, что Хлебников достиг в сочетании откровения и рацио такой ясности (clarté), какая и не снилась аббату Клерсити, возможному автору трактата “Philosophie leibnitianae et wolffianae usus in theologie”.Велимир Хлебников и Алексей Крученых, разработавший свой собственный язык, находятся на двух полюсах культуры авангарда. За границей этих полюсов с одной стороны лежит текст Откровения, а с другой – порождение безумия, в его медицинском аспекте.
В наши дни любой человек может предаться разбиению слова на слоги, в качестве забавного эксперимента, если же подобное предприятие не будет грамотно обозначено, то такого человека нельзя назвать иначе как сумасшедшим. Так, некто Г. Мурыгин в книжице с заглавием “Мури” занялся выяснением скрытых значений в слове “молоко”. “Мо”, по его словам, обозначает первый звук младенца времен промискуитета, которому каждая женщина племени должна дать грудь, “Ло” – означает отец, а “Ко” – шест, палку воткнутую в землю. Молоко, следуя такой логике, будет значить “женщина моего отца, стройная, с красивой грудью, кормящая меня”
[40]. Подобное корнесловие легко опознается, и поддается адекватной оценке.И. Кант, в упоминаемом выше трактате сделал два иронических замечания:
В самом деле, надо сказать, что наглядного познания иного мира можно достигнуть здесь, не иначе, как лишившись части того разумения, которое необходимо для познания здешнего мира.
[41]Таким образом, идеи, сообщенные нам духовным воздействием, облекаются в знаки ого языка, которым человек пользуется вообще, например: ощущаемое присутствие какого-нибудь духа принимает у него образ человеческой фигуры, порядок и красота нематериального мира [облекаются] в фантазии, которые обычно услаждают наши чувства и т.д. [42]
На первое замечание можно было бы пространно возразить, отметим только, что Хлебников безумен не более любого из нас. Воспользовавшись вторым положением, мы хотели бы прояснить то, почему назвали текст Хлебникова абсолютно прозрачным и столь же непроницаемым: мысль его, пронзает пространство со скоростью, столь же далекой от нашего разумения, сколь далеко время оно.
ПРИМЕЧАНИЯ