Марина Наливайкене (Вильнюс)

ПИСЬМО В ИЗРАИЛЬ

     Юлька, здравствуй, дорогая!
     Получила от тебя весточку по Е-mail-у, ответила, не дождалась отклика и написала Нёме. Нёма сообщил, что у вас все более-менее, что вы работаете, а в качестве отдыха и развлечения ездите к Вове Голубёнку помогать возводить курортно-оздоровительный комплекс из 4 домиков и бани. О том, кого же родил Голубёнок - сына или дочку - ни слова. Правда, я связалась с Лёвой по тому же Е-mail-у, и он написал мне буквально следующее: "As far as I know, I have a niece". Но мы тут все более склонны доверять сведениям, полученным от тебя, что вполне резонно в свете всех предшествующих событий.
     Что касается отъезда дяди Марика, то постараюсь рассказать все последовательно, подробно и не уклоняясь от истины.
     Итак, после твоего отъезда я продолжала безуспешно вызывать из памяти Лёвы Голуба картинки далекого детства. Лёва оставался раздраженно-безучастным. Видимо, с высоты его американской жизни далекое детство выглядело не вполне респектабельно.
     Чем безучастнее и раздраженнее был Лева, тем настойчивее становилась я. Витя Вайткявичюс тихо поинтересовался, зачем я так упорно третирую Леву.
     - Ты что? - удивилась я, - Я его не третирую. Я в нем чувства добрые пытаюсь лирой пробуждать!
     - Лучше бы ты ему этой своей лирой по голове дала и успокоилась, - хмыкнул Витя. - Ты мне напоминаешь райкинского персонажа, который с криком "сейчас ты у меня вспомнишь детство золотое" наливал другому персонажу в штаны воду из чайника.
     Но меня было не остановить, как не остановить бегущего бизона ...

     На следующий день после твоего отъезда мы поехали на кладбище. Лёва был с большого бодуна, а оттого расслаблен и незлобив, т. е. не изображал из себя ошпаренного кота, как это было во все предыдущие дни (я вспомнила, что вот так же шерсть вставала дыбом и искры летели из глаз у моего сиамского кота Лёлика при виде Лёвы и Вовы в их молодые годы). Лёва меланхолически щипал травку на могиле бабы Доры. В радиусе пяти-шести метров стоял сивушный запах перегара. Дядя Марик и Витя Вайткявичюс обсуждали мелкие вопросы голубиного евроремонта. Витя рассказывал, что тоже вел какие-то ремонтные работы и не довел их до конца, и что Света периодически ему это напоминает. Тут я встрепенулась и спросила у расслабленного и незлобивого Лёвы, помнит ли он, как в своей прошлой (то есть здешней) жизни говорил Свете: "А давай я тебя поцелую, а ты мне за это рубль дашь". Хорошо, что Лёва был под анестезией, поэтому дернулся он вяло и не в мою сторону. Папа решил выручить меня и перевести разговор на другую тему.
     - Послушай, Голуб, - сказал он задумчиво, - на фига тебе сдалась эта Америка? По-моему тебе и тут неплохо, да и мне вместе с тобой. Я себе представлял, что мы с тобой всю жизнь на одной улице, а потом - на одной аллее ... Так может, правда, не уезжай?
     - Ну и что мы с тобой тут будем делать? - скептически  поинтересовался дядя Марик. - Создадим голубую семью?
     Лёва закурил, расслабленно улыбнулся и сказал:
     - Ну, тогда вас обоих точно примут в Сан-Франциско.
     - А что? - обрадовался папа, - Голуб у нас еще молодой, он пойдет в бой-френды, а я уж так и быть - подамся в беби-ситтеры.
     Так, переговариваясь, мы подошли к маминой могиле и молча постояли над ней несколько минут. Что тут было сказать? Напомнить Лёве его невзначай брошенную фразу, которую мама почему-то несколько раз вспоминала в последний год? (Мама вязала и Лёвка сказал, глядя на нее: "Вот так я и запомню Вас навсегда - со спицами в руках"). Мне показалось, что Лёве это ни к чему.
     Потом мы поехали на воинское кладбище, к Галине Леоновне. Лёва покорно начал щипать травку и там. Дядя Марик, который в общем-то, конечно же, нервничал, не помню уже по какому поводу сказал Лёвке что-то резкое. Я патетически продекламировала: "А ну, поворотись-ка, сынку! Экий ты смешной стал какой!" Расслабленный Лёва посмотрел на меня с незлобивым упреком. У моего папы сработали ассоциативные связи и он обрадованно (но почему-то обращаясь ко мне) процитировал: "Чем я тебя породил, тем я тебя и убью". И тут Лёва впервые от души рассмеялся - заразительно и безостановочно, как в детстве. Он сидел на земле и, давясь от хохота, убедительно просил папу сообщить заранее, когда он соберется проделывать этот номер. "Черт с ними, с деньгами на билет, - заходился со смеху Лёва, - но я хочу это видеть!"
     Когда мы уже усаживались по машинам, папа вежливо спросил у Лёвы, зайдет ли он попрощаться. Тут Лёва снова сделал стойку ошпаренного кота и выразительно посмотрел на папу, что должно было означать: "Ну, это уже слишком".
     Весь остаток дня и следующий день дядя Марик провел у нас. Лёва тоже где-то отмечался (сепаратно), а моя подруга Кацуля показывала Лёвиной Оле достопримечательности города Вильнюса.
     Провожать Лёву в аэропорт еще через день я не поехала, чтобы излишне не расстраиваться и не травмировать Лёву перед перелетом, но убедительно попросила Кацулю, чтобы та прижала его к своей груди от моего имени и помахала ему чем-нибудь на прощание (неважно, чем)...

     А потом начались сборы дяди Марика в дорогу. Перед отъездом он должен был сделать массу разных дел: отправить вещи, привести в порядок и сдать квартиру, уладить кучу формальностей с дачей, которую успел продать, но не успел зарегистрировать как узаконенную постройку, урегулировать свои правовые отношения с Железнодорожной больницей и т. д., и т. п.
     Мой папа, болея за дядю Марика всей душой, решил помочь ему в сборах, научно организовывая его труд. Каждое утро, часов около семи утра, он звонил дяде Марику и интересовался, чем тот занимается. Ответ был неизменен: дядя Марик перечитывал всю свою библиотеку с целью отделить зерна от плевел (то бишь те книги, которые он отправит, от тех, которые оставит). Этим он безотрывно занимался все оставшиеся до отъезда полтора месяца.
     - Голуб, - кричал папа в телефонную трубку, - кончай хернёй маяться! Отправляй все, почитаешь там, на досуге. Ты же ничего не успеешь!
     - Успею, - упрямо отвечал Голуб и продолжал читать.
Периодически папа давал ему полезные советы и напутствия по всем вопросам личной жизни, проверяя при этом глубину почерпнутых Голубом из книг знаний.
     - Голуб, - многозначительно спрашивал папа по телефону в половине седьмого утра (желая, по-видимому застать Голуба врасплох), - а ты читал "Короля Лира"?
     - Конечно, - вежливо отвечал спросонья дядя Марик.
     - Ну, и про что там пишут?
     - Как про что? - удивлялся дядя Марик. - Про дочерей.
     - Ты думаешь, про дочерей? - ехидно интересовался папа. - Ну-ну, посмотрим.  
     И клал трубку.
     На следующий день папа будил Голуба вопросом о том, знает ли тот, в каком возрасте Сара родила Исаака от Авраама.
     Дядя Марик, как юный пионер, отчитывался, что, мол, знает - в возрасте ста лет.
     - Молодец, - проникновенно говорил мой папа. - Действительно знаешь. Я это, собственно к тому, что у вас там и так все беременные, так ты уж смотри... В смысле предосторожностей. А то сам знаешь... И собачку, собачку Лёвину берегите!
     Вскоре дядя Марик принял тактику обороны: он снимал телефонную трубку, коротко отвечал папе на приветствие, тут же клал трубку и продолжал чтение.
     Папа не унимался. Он заявил, что дядя Марик два года злостно уклонялся от выполнения супружеских обязанностей и вот теперь его призвали к порядку. По этому поводу папа решил вручить дяде Марику памятный подарок. Он пошел в магазин русской книги и приобрел там сборник наскальной поэзии постсоветского периода под названием "Страдалец жизни половой". Вручение не состоялось по одной простой причине: уровень скабрезности этого шедевра полиграфии оказался таков, что МОЙ ПАПА НЕ СМОГ ЭТОГО ЧИТАТЬ, уже не говоря о том, чтобы дарить такому эстету, как дядя Марик.
     За три дня до отъезда Голуба посетила Кацуля, которой Лёвина Оля, уезжая, от имени Лёвы поручила проследить за сборами. Кацуля застала дядю Марика за чтением.
     - Вы привели квартиру в порядок? - спросила Кацуля.
     - Нет, - ответил Голуб, не отрываясь от чтения.
     - Может быть, вы ее сдали, не приводя в порядок? - поинтересовалась Кацуля, стараясь быть как можно более вежливой.
     - Нет, - ответил дядя Марик из-за книжной обложки.
     - Так вы, наверное, получили разрешение на вывоз картин?
     - Нет.
     - Так что же, значит, вы ничего не сделали?
     - Почему? - обиделся дядя Марик, - Я все сделал!
     А сделал он вот что: он со своим хорошим знакомым (и вообще замечательным человеком, обладающим обостренным до болезненности чувством ответственности) Леонидом Карповичем пошел к нотариусу и написал генеральную доверенность, по которой перепоручил Леониду Карповичу все свои дела. К этой же доверенности прилагалась американская доверенность на английском языке без единой печати, согласно которой тетя Люся доверяла Леониду Карповичу производить геологические разработки и изыскания нефти (?) на территории их с дядей Мариком общей собственности ...
     Кацуля выслушала все это с большим участием и пониманием и безапелляционно констатировала:
     - Дядя Марик, вы - куртуазный пофигист.

     Подробности того, как в последние два дня дядя Марик грузил и отправлял-таки все свои книги без разбора, я рассказывать не буду. Я не буду рассказывать, что он отправил в Америку три экземпляра макулатурного издания "Два капитана" и оставил все картины, за разрешением на которые даже не ходил. Он оставил два тома дорогущей "Британской энциклопедии", которые купил на последние деньги за день до отъезда, несмотря на телефонные протесты Лёвы и неодобрительные реплики моего папы. Скажу только, что трое суток перед отъездом он не спал. В последний вечер папа, Леонид Карпович и новый владелец не значащейся на карте города голубиной дачи организовали импровизированные проводы. Дядя Марик судорожно собирался (то есть бегал по квартире, хватал разные вещи, бросал их и хватал следующие), а веселая троица в это время дружно выпивала и комментировала происходящее, периодически предлагая выпить и виновнику торжества. Время от времени новый хозяин дачи посылал моего папу за очередной бутылкой, обращаясь к нему почему-то "ну ты, Брежнев". В полночь они разошлись, предоставив дяде Марику суетиться в одиночестве, а в четыре утра папа уже снова был у него, чтобы забрать ключи от квартиры и передать их Леониду Карповичу. (Самолет, надо заметить, улетал в шесть утра). К тому моменту, что папа вернулся, дядя Марик уже успел сбросать вещи в два чемодана, которые весили примерно наполовину больше, чем позволяет беспошлинная норма провоза. Оплачивать лишний вес дяде Марику было нечем - все его состояние в это утро оценивалось в восемь долларов. Папа заглянул в чемодан. Больше половины дорожного багажа составляли хрустальные вазы, которые в пылу суматошных сборов дядя Марик решил непременно увезти с собой. "Голуб, - сказал папа, стараясь быть убедительным, - зачем тебе эти КРЫШТАЛЫ? Триста лет они тебе там, извиняюсь, срались. Оставь и езжай налегке." Но на Голуба от волнения и бессонницы нашла принципиальность. Оставлять КРЫШТАЛЫ он не хотел. Он достал откуда-то большую сумку, перегрузил все стекло туда и сказал, что это будет ручная кладь. Однако ручная кладь весила столько, что оторвать ее от пола Голуб не смог. "Ладно, - сказал он папе. - Я уже вызвал такси, так что поедем со мной. Я отдам тебе одну сумку, если ее не пропустят". Памятуя о том, как мы провожали в Израиль покойную бабу Дору, злокозненный папа вежливо отказался от приглашения, сказав, что он - старый больной человек и такие стрессы ему уже не по возрасту. Потом он проследил, чтобы Голуб уложил все документы в такую мужскую сумочку, которую носят на руке (Кацуля почему-то называет ее "педераска"), чтобы не забыл авоську с мелкими вещами, два чемодана и так называемую "ручную кладь", закрыл за Голубом опустевшую квартиру и проводил взглядом удаляющееся такси. Было пять утра...

     ...В два часа ночи нас разбудил телефонный звонок. Мой муж, вернувшийся поздно вечером из каких-то своих неведомых странствий, матерясь спросонья, рванулся к телефону. Звонила Оля. Она осторожно поинтересовалась, где дядя Марик. Сама она находилась в аэропорту Сан-Франциско. Они с Лёвой и тетей Люсей встречали самолет, в котором должен был прилететь дядя Марик. Самолет прилетел, но нашего великого путешественника в нем не оказалось. С тетей Люсей сделалось плохо, ее откачивали. Оля настоятельно просила прояснить ситуацию. Мой муж пообещал сделать все, что в его силах и положил трубку. В ближайшие семь минут в его силах было только безостановочно крыть отборным матом. Мысль, которую он таким образом пытался выразить, заключалась в том, что нам с папой ничего нельзя поручать, что на нас нельзя положиться и что в тот единственный раз, что он рассчитывал на нас как на людей, мы не смогли по-человечески проводить своего единственного оставшегося друга, который теперь из-за нас навсегда потерялся в бескрайних просторах чьей-то чужой Родины, чего он лично, т. е. мой муж, нам никогда не простит, и мы с папой тоже себе этого не простим до конца наших дней.
     Я представила себе дядю Марика одного в чужой стране, не владеющего ни одним из международных языков, в том числе даже русским матерным, я вообразила его стоящим на летном поле в неведомом мне городе пересадки, с колышущимся венчиком поредевших седых волос, с авоськой, "педераской" и восемью долларами в кармане, печально взирающего вслед улетающему без него самолету - и залилась слезами. Я звонила в аэропорт, чтобы узнать, прошел ли дядя Марик регистрацию при посадке, но там ответили, что такой информации они не дают: для этого необходимо обращаться к компании - перевозчику и предъявлять документы, позволяющие мне задавать такие интимные вопросы. В какой компании он брал билеты - я не знала. Что я еще могла предпринять среди ночи? Мой муж продолжал бушевать, я рыдала.
     Единственный, кто сохранял присутствие духа - это мой папа. Он резвился, как маленький, и кричал, что Голуба выбросили из самолета за то, что он приставал к стюардессе, и теперь Голуб добирается до Америки своим ходом (для наглядности папа бегал по кухне и махал руками, как крыльями). А тете Люсе теперь в аэропорту делают искусственное дыхание не с той стороны.
     - Призрак бродит по Европе, призрак пофигизма! - скандировал папа, - Куртуазные всех стран, соединяйтесь!
     Я сквозь слезы умоляла его не кощунствовать.
     - Что ты ревешь, дура? - весело спросил папа. - Они же просто повторяют свою старую шутку!
     И правда, так уже было, когда Голуб улетел в Израиль. Тогда через две недели после его отъезда позвонил Вова и спрашивал, где его папа. Впоследствии оказалось, что они (Вова и дядя Марик) отметили какой-то праздник и решили таким образом поразвлечься. Я было обрадовалась и бросилась звонить Кацуле, чтобы выяснить, способна ли американская Оля на хреновые шутки (все-таки Лёва с Олей останавливались у Кацули и я надеялась, что она успела составить себе представление об Оле).
     Кацуля сообщила мне, что Лёва - не Вова, а Оля - вообще человек серьезный и таких шуток шутить не станет. И успокоила меня, сказав, что по ее мнению, весьма возможно, что дядю Марика просто не впустили в Америку, потому что, насколько Кацуля в курсе, у него были не в порядке какие-то въездные документы. То, что Голуб таким образом может стать Голубем Мира, Кацулю взволновало, но не обеспокоило. Она почему-то решила, что что бы ни случилось - Голуб все равно не растеряется и в конце концов найдется. На том и порешили.

     К счастью, в пять утра раздался очередной звонок. Звонила слабым голосом реанимированная тетя Люся. Голуб нашелся. Он в течение пяти часов не выходил из самолета, потому что не мог найти один из своих чемоданов. В это время работники аэропорта сообщили Лёве, что на прилетевшем самолете никого в возрасте шестидесяти лет не было. Тогда-то тете Люсе и сделалось дурно.
     - Вот видите, - кричал в телефонную трубку совершенно счастливый папа, - я же говорил, что Голуб выглядит на тридцать!
     ... Одним словом, чемодан так и не нашелся.
     Мало того, оказалось, что после взлета дядя Марик наконец расслабился и заснул, поэтому на пересадке в Амстердаме спросонья забыл в самолете "педераску" со всеми своими документами. А на папин вопрос, как все-таки ему удалось протащить в самолет все чемоданы, дядя Марик жизнерадостно сообщил, что на его счастье до Амстердама летела девочка без багажа, на которую он и записал один чемодан.
     - Так что же ты в таком случае пять часов искал в самолете? - спросил папа с непередаваемыми интонациями.

     ... Короче говоря, Голуби просили передать Леониду Карповичу, чтобы тот на основании доверенности начинал восстанавливать документы дяди Марика, поскольку аэропорт Амстердама ответил Лёве, что никакой "педераски" ни в каких самолетах никто не находил. Папа веселился от души и на прощание сказал Голубу, что теперь совершенно точно знает, что такое "хер голландский".
     - Что? - спросил дядя Марик, не ожидая подвоха.
     - Это ты в Амстердаме, - ответил папа и положил трубку.

     Я хочу сказать, что Леонида Карповича в этой истории спас Витя Вайткявичюс. Он превзошел самого себя, поднял на ноги всех знакомых и нашел в бюро находок амстердамского аэропорта пресловутую "педераску", которую переправили сюда ближайшим самолетом и забирать которую пришлось все по той же доверенности Леониду Карповичу. Поздно вечером взволнованный и бледный Леонид Карпович привез нам это обретенное сокровище.
     - Я не буду вам ничего рассказывать, - сказал он, - но завтра я ложусь в больницу. Будьте так любезны, пересмотрите, что здесь есть и вышлите это Марику.
     Мы открыли "педераску" и вытащили оттуда пахнущий селедкой кухонный нож, которым резали закуску на проводах. Папа сел. "Как его с ножом пропустили в самолет? - спросил он ласково и тихо, - И что он собирался нарезать?"

     Вот, практически, и все. Могу добавить, что Витька потом удивлялся, как дяде Марику не пришло в голову взять с собой в салон самолета гранату, и пусть бы она там болталась себе, оставленная на полке.
     Дядя Марик уверяет, что злополучный чемодан впоследствии нашелся, но папа ему не верит.

     Через неделю после описываемых событий был день рождения тети Люси, и я по папиной просьбе отправила Лёве на домашний E-mail музыкальный привет - песню в исполнении Пугачевой "Мой голубь сизокрылый", где были слова "мой голубь сизокрылый, печальный знак вопроса", "мой голубь сизокрылый все делает некстати" и много других хороших слов. Однако, по словам дяди Марика, тетя Люся не позволила открыть папино поздравление, сказав, что не хочет портить себе день рождения.

     Когда все утряслось, я позвонила Кацуле, чтобы сообщить, что все уже в порядке.
     - Нет, ты представляешь? - спросила я ее под конец,  - Это же не надо ни цирка, ни театра, ни кино ...
     - Конечно, - прервала меня Кацуля, - хватает тебя одной.

     Хотя, по большому счету, при чем тут я?


P. S.      Юлька, я все-таки сдержала свое обещание и рассказала все от начала и до конца, может быть, даже слишком подробно. Отзовись! Напиши мне о вас (можно не так многословно, как я). Что мама, папа? Как дети?      Вове Голубу - наши поздравления. В конце концов, не суть важно, кого он родил. Главное, как говорит мой папа, если оно от Голуба - то будет летать!