Он не человек; он пустое пространство,
выполненное в форме человека.
Дж.Фаулз, "Коллекционер", пер. А.Михеев.

Палец в рот не класть. В кузов не лазить. Не плевать в колодец! Не курить в туалете! За курение в туалете ученика ждет исключение, учителя - позор. Помнить всех по именам или хотя бы стараться запомнить. Это вот Савицкий, Михаил Брониславович, можно просто Миша, работает в газете, пишет про школьную жизнь, в таком стиле: привезли парты, это отрадно. Справа. А слева? Вера Сергеевна, фамилия несущественна, похожа на филолога из МПГУ, она и есть филолог из МПГУ, пишет про Тургенева, кандидат ф. н. Имена по всем понятным причинам изменены. Часа через три можно будет выучить и остальных. Зачем нужно сидеть здесь? Чтобы видеть и слышать. Внутренняя речь героя выделяется курсивом для удобства восприятия рецепиентом, сидящим у монитора либо с книжкой в руках и пытающегося понять. Курсив нужен для достоверности. Курсив нужен, чтобы отделить одну правду от другой. Если встречаешь в тексте поток сознания - выдели его курсивом. Или отчеркни на полях, карандашом. Учеников человек двадцать. Если воспользоваться списком, может создаться эффект неуверенности. Сидеть лучше прямо! Не смотреть в глаза, но и не отводить глаз, а чуть скосить их, имитируя внимательность и задумчивость одновременно.
Вот он, член комиссии в белом шарфе, не подумайте приписать этот шарф мне, Д.Д., это совершенно другой шарф. Учеников человек двадцать. Пять-шесть мальчиков, остальные девицы, согнанные учебной необходимостью и плохо осознаваемым карьеризмом в душный класс, в двенадцатый час утра, когда прозвенел звонок, не могущий именоваться звонком, не могущий звенеть. Это такие у нас звонки, местная учительница улыбается, вовсе не смущенно, почему собственно она должна смущаться, звонки должны быть фактором эстетического развития ребенка, поэтому Моцарт, поэтому Гайдн. Звучит какой-то менуэт. Узнать его нетрудно.
Зачем я пишу об этом, затем что такие вещи не дают не покоя. Дети задают вопросы друг другу. Они перебрасываются чужими мыслями и непонятыми концепциями, будто кидаются тряпкой, играя в сифака. В голове у персонажа сталкиваются деревянные шары и, столкнувшись, видоизменяются, видоизменяются. Рассказ пишется для сублимации. Персонаж пишет стихи в тетрадочке, где должны жить результаты олимпиады. Это у них называется не олимпиада, это у них называется кон-фэ-рэн-цы-я. Напротив персонажа сидит девица из десятого класса. Пятки врозь, носки вместе. Видом своим напоминает пчелку. Она читала Лабрюйера и Мюссе в оригинале и цитирует их, демонстрируя хорошее произношение. Через четыре часа он чувствует впечение и стыд. Надо быть нравственным, думает он, она в десятоы "чассе, пройдет полтора года и я женюсь на ней.
На следующий день результаты вынесены. Итоги подведены. Член комиссии торопливо покидает школу и мочится средь близлежащих гаражей. Я, думает персонаж, веду себя как персонаж рассказа Д.Д, причем неудачного рассказа. Откуда, спрашивается, он знает про мои тексты? Я ничего ему не говорил, я был нем, как рыба, смотрящая на нас из- за аквариумного стекла, когда наблюдал за мохождениями персонажа на мониторе.
Здесь, как сказал Кононов, "начинаются крайности". Пряча автобиографизм в дальний угол, заставляю персонажа торчать героин и писать поэму в прозе, которую для удобства сравним с "Песнями Мальдорораэ, пощазумевая, в основном, песни пятую и шестую. На вполне понятные вопросы ответа не ищите. Сел ли он на герыч, написал ли поэму? Не знаю. Потому что события развиваются стремительно, он пробирается в секретные канцелярии некой гимназии и похищает там личное дело вышеупомянутой ученицы, каковая живет в... гм... Кунцево. Ее зовут Настенька и дела ее родителей процветают. Короче, он похищает ее, да, совершает киднепинг, и совершенно неинтересно, каким именно образом.
Итак, персонаж держит ее взаперти. Она превращается в комочек, нет, не ужаса, а потрясенного непонимания и отказывается реагировать на его слова. Он пытается разговаривать с ней. О Мюссе, о Лабрюйере. О Пушкине, в конце концов, он ведь так хорошо говорила про Пушкина на этой самой, кон-фэ-рэн-цы-и, так хорошо говорила, про свободный полет и что-то там еще, а где теперь все эти слова? Где они?
Дела его становятся явными и он окружен. Я подозреваю, что ему это только кажется, но то я, а он ведет себя как примерный герой экзистенциалистской новеллы, то есть баррикадирует окна и двери, окукливается, прерывает связь с внешним миром. Мне это безразлично. Интересная вещь: замысел, грызший меня на протяжении месяца, напитавшийся моей кровью, вытянувший из меня все доступные ему жилы, утратил всякую ценность, лишь я взялся за его осуществление. Что бы это значило? Откуда такое противоречие с обычными для нас представлениями о сублимации? Зачем вообще этот плохо замаскированный двойник автора, превратившийся в персонажа? Батай, помнится, где-то заметил, что автор и его двойник танцуют на страницах книги некий медленный старинный танец, и движение зтих фигур в глазах читателя создает своего рода мелькание, помогающее осознать утрату как отсутствие утраты, отсутствие утраты --как утрату утраты. Берроуз же, в ответ на тот же вопрос, заданный корреспондентом, кинул в него чем-то тяжелым.

январь-февраль 1999